– Не помню, как там дальше… но, в общем, настроения были именно такие. Через два года 12 июня 1812 в ночь войска Наполеона с песнями и прибаутками переправились через Неман, триста всадников в сопровождении полковых музыкантов. Французы шли словно на грандиозный праздник, на короткую и победную войну. – Просчитались.

Патриатически настроенный свет начал демонстративно отказываться от знаменитых на весь мир французский соусов и вин, предпочитая русскую кухню. Стремительно менялась мода… молодые люди зачастили на балы с оружием, показывая тем самым, что не расположены танцевать и развлекаться, в то время, когда над страной нависла беда. Теребенев забыв про свое призвание скульптора принялся малевать так называемые народные картинки из окружающей жизни, которые выставлялись в окне магазина, куда поглазеть на новинки неизменно являлись толпы любопытных. Мы – мальчишки обязательно прибегали к заветной витрине, поглазеть не выставят ли новенькое, и запомнив до деталей, пытались перерисовать позже по памяти. У кого были мелкие деньги, тут же выкупали копии себе на память.

Наполеон плясал, поощряемый кнутом русского крестьянина, гордая тройка выбрасывала захватчиков из саней, не желающий носить клейма крестьянин – к ужасу французов отрубал собственную руку.

Картинки можно было приобрести черно-белые и уже раскрашенные, последние стоили, понятное дело, дороже, так что многие учащиеся тут же нашли для себя заработок, разукрашивая Теребеневские картинки.

Учителя и воспитанники Академии должны были отправиться в тыл, но в результате туда поехали только заколоченные ящики с гипсовыми слепками и картинами. Впрочем и те, добрались лишь до реки Свири, где зазимовали, а весной, когда сошел лед, благополучно вернулись обратно.

Денис Васильевич Давыдов блестящий, потомственный офицер, чуть было не пропустил первую войну с Наполеоном. Так как его гусарский полк должен был оставаться в резерве. Его брат Евдоким, оставив службу, поступил в кавалергарды и снискал славу под Аустерлицем, где был тяжело ранен (пять сабельных, одна пулевая и одна штыковая раны) и попал в плен. Все европейские газеты писали о русском пленном, навестить которого явился сам Наполеон!

Денис Васильевич же, хоть и не уступал брату в храбрости и желании послужить отечеству, был вынужден бездействовать. Согласно легенде в ноябре 1806 года ночью Давыдов пробрался к фельдмаршалу Михаилу Федоровичу Каменскому, назначенному в это время главнокомандующим русской армии где упрашивал его, отправить полк Давыдова на фронт, или даже послать туда одного только Дениса Васильевича. Должно быть, запал ночного визитера был настолько велик, что к утру главнокомандующий спятил. Повязав голову бабьим платком и накинув на плечи заячий тулуп, он вышел к войску со словами: «Братцы, спасайтесь кто как может…».

Позже Денис Васильевич много раз бился с французами, мечтая об одном, встретить Наполеона. Это произошло в Тильзите, во время заключения мира между французским и русским императорами.

По мнению самого Дениса Васильевича, любивший его Багратион специально сказался больным, приказав Давыдову быть вместо него.

Отец видел Давыдова, когда тот приезжал в Академию, с первой войны привез орден Святого Владимира IV степени, бурку от Багратиона и трофейную лошадь. А также был награжден орденами и золотой саблей. Давыдов был подлинным красавцем, эдаким любимцем Марса, но, отчего-то отцу он запомнился своей веселостью и неподдельной простотой. Например, когда его спросили, каким предстал перед ним Наполеон в их встречу в Тильзите, Денис Васильевич ответил: «маленьким». И не без гордости добавил: «гораздо ниже меня». И еще по его словам, в ту памятную встречу, они сразились в гляделки. То есть таращились друг на друга, пока Наполеон первым не отвел глаз.

Кипренский дивно изобразил лейб-гусарского полковника Давыдова, впрочем, ему всегда удавались портреты сильных личностей.

– Хватит про Давыдова, причем здесь Давыдов?! – Наконец не выдержал я.

– А и в правду, при чем? – Карл беспомощно улыбнулся, разведя руками. – В памяти всплывают фигуры, хочется спрятаться, защититься, что ли… черт. – Ты уж прости меня Петечка, Петр Карлович, я ведь теперь пред тобою, все равно что в церкви на исповеди. Как на духу все готов рассказать, но вот только, что нужно, а что и лишнее? Скажи, брат, а дома ли несравненная Уленька? Что-то давно я ее не видел?

– Дома, куда ей деваться, чай попросим, и придет.

Запись в альбоме Клодт фон Юргенсбург, баронессы Иулиании, сделанная Карлом Брюлловым:

– И то отрада, а я грешным делом уже подумал, не прихворнула ли, не дай бог. Так о чем еще рассказывать? Или, может, довольно? Как полагаешь, о чем будут спрашивать?

– Расскажи про Аделаиду. – Я отложил перо, разворачиваясь лицом к вдруг притихшему, и как будто бы даже уменьшившемуся в размерах, Карлу. – Если конечно это можно? Тоже ведь спросить могут, надобно заранее быть готовым.

– Ну да, ну да. Ты ведь у нас человек военный, ты должен стратегию и тактику противника учитывать, а тесть мой непременно вспомнит про Аделаиду Демулен. Только тут уж и я отпираться ведь не стану. Что было – то было. В общем, сия француженка досталась мне, как бы это лучше выразиться, по наследству от русского пенсионера, художника и большой умницы Сильвестра Щедрина, прославившегося своими итальянскими пейзажами. Собственно он, до последнего работал таскался по жаре, пока черная желчь с кровью не пошла у него горлом. Все боялся остановиться, по русской привычке, погоду упустить, только погода в Италии совсем иное, нежели в Петербурге или скажем в Москве, почти всегда солнечно и прекрасно. Всякий день удобен для желающих выехать на пленер. Каждый день, даже после обильных возлияний, солнце ловил, сам уже желтый весь ходил, даже белки глаз желтые, от этого самого солнца итальянского, не иначе. Знал, что умрет, и все одно, остановиться не смел.

Вот тогда-то в Неаполе и передал он мне записочку с адресом прекрасной Аделаиды. Мол, вот тебе брат Карл моя француженка, позаботься о ней, когда меня не станет.

Француженка! Одно только это «француженка» голову кружило. Несся к ней в наемной карете, передать, что болен Сильвеструшка, а сам точно на крыльях любви. Нежная… бледная, хрупкая, акварельная… ей не следовало меня так сильно любить. Я ведь жениться не собирался, и в верности не клялся, с нее ничего не требовал. Мне во все времена без венца сподручнее что ли было. Ренонс[8], впрочем, тебе не понять. Закружил хоровод наяд, тянет то ли к солнцу, то ли в пучину, поди разберись… Тебе брат хорошо с твоей Уленькой. Добрая она у тебя, понимающая. Сколько раз с ней в карты играл, о жизни рассуждал. Клад – твоя Уленька, настоящий клад. Ты уж держись ее. Поговоришь бывало с твоей женой, и на душе полегчало, я от того у вас во все времена и люблю бывать, что тепло тут и покойно.

А вот мне для творчества бури нужны, впечатления, восторги! Аделаида, меня намертво хотела к своей юбке тульской булавкой с медным пистолетиком приколоть, не получилось с Сильвестром покойником, так она всю свою любовь нерастраченную вознамерилась на меня обрушить. Чтобы я под любовью той ни вздохнуть, ни повернуться уже не мог. А тут еще и Юлия…

В общем, писала ко мне Аделаида. Много писала, только я писем ее читать не желал. Потому как одно и тоже, все про Юлию гадости, мол, богатая женщина во все времена своего возлюбленного может счастливым сделать. Как будто бы мне деньги ее нужны были… я в то время уже «Гибель Помпеи» начал, отрываться ни на миг не мог, а тут, только поглубже в тему нырнешь тук-тук, «письмо извольте получить», – это слуга мой не Лукьян, а Пабло, да, тогда Пабло был, Лукьян – это уже по приезду, причем столь противным скрипучим голоском, хихикает подлец. Почерк знакомый распознал. Ей богу, прибил бы мерзавца. Я письмо в карман и к картине. Только более менее со светом определился, музыку мышц в ноге юноши постигать начал, ведь они – мышцы эти танцевать и петь обязаны, только так красоту тела и показать можно, только-только чуть-чуть в состояние нужное вошел, обратно письмо. Но теперь уже гостиничная горничная горбунья проклятая в мастерскую без спросу лезет. Как будто после этой уродины, я сосредоточиться на прекрасном могу!