— Это ракушки. И цветы, — глухим голосом выдавила из себя Роби. — Это… то есть это считается украшением.

— Украшение — куски умерших животных? Почему же тогда не хвосты ящериц, крылья летучих мышей или лошадиные кости, как это водится у орков?

Роби надолго умолкла, не отрывая глаз от краба.

— Благодарю, — в конце концов сухо ответила она, — не стоит. Пусть мои волосы останутся такими, как есть.

— Но, госпожа… — возразила было Птица Феникс.

— Не надо, — повторила Роби несколько жестче.

Гаил Ара, собирая вместе с детьми моллюсков, затянула считалку.

Йорш и Карен Ашиол испытывали свою ловушку для осьминогов, но, казалось, что-то в ней не срабатывало: они ничего не поймали и теперь перебрасывались громкими шутками, якобы обвиняя один другого в неудаче.

Роби отчаянно желала находиться в этот момент рядом с ними.

— Я так и знала, что ярость ваша возьмет над вами верх, — заныла Птица Феникс, — не стоило вам доверять.

— Я вовсе не потеряла спокойствия, — солгала Роби, пытаясь обрести его вновь. Она вспомнила руки Йорша, когда он ласково перебирал ее волосы, его улыбку, когда он склонялся над ней по утрам. Спокойствие вернулось.

Когда с крабом было покончено, Роби поставила в костер плоский камень и положила на него разделенное на три кучки мясо краба: две одинаковые, для себя и для вечно голодной Эрброу, и одну поменьше — обычную порцию Йорша. Позже она поджарила бы еще кедровые орешки, которые дополняли трапезу молодого эльфа.

— Почему три части, госпожа? Эльфы не употребляют в пищу никаких существ, наделенных способностью мыслить, двигаться, давать потомство.

— Мой супруг ест вместе с нами, госпожа, — ответила Роби, к которой вновь вернулась улыбка, — он настолько любит меня и нашу дочь, что пытается, насколько это возможно, быть похожим на нас.

Роби вновь переполнила гордость, изгоняя все сомнения, которые поспешили укрыться в самых темных углах сознания, как делают летучие мыши, когда кто-то распахивает дверь в сарай. Роби бросила взгляд на Йорша, чей силуэт выделялся на фоне сверкающей воды, и гордость оттого, что именно ей принадлежит его любовь, наполнила ее сердце радостью. Роби чуть не засмеялась. Она снисходительно посмотрела на Птицу Феникс. Злобное создание не испортит ей день, ни этот, ни остальные, потому что Роби познала сладость любви своей дочери и силу любви своего супруга.

— Да, представьте себе, госпожа, — весело продолжала она, — с тех пор как он стал моим супругом, Последний и Самый Могучий Эльф ест то же, что и мы, ничтожные людишки. Яйца чаек не являются великими философами, и даже несмотря на то, что из них вылупляются птенцы, Йорш также начал питаться ими после нашей свадьбы, и, поверьте мне, он ест их с большим удовольствием. За неимением другой посуды я жарю прекрасную яичницу в двух углублениях старинного меча древних эльфийских королей, и она получается длинной и тонкой, потом я закручиваю ее спиралью, такой же, как внутри ракушки; эта форма так нравится Йоршу: он говорит, что спираль — это метафора бесконечности… Потом добавляю немного розмарина и, если есть, меда…

Слова застряли у нее в горле. Птица Феникс смотрела на нее широко раскрытыми, полными ужаса глазами. У Роби перехватило дыхание.

— Вы… вы… вы посмели… меч, увитый плющом? Тот самый меч? Осквернить его такой пошлостью! Вы… Как вы могли? В этом мече заключена вся история эльфийского могущества. Все их величие! Я прекрасно помню, что его поместили в надежное место, вонзили в гранитную скалу именно для того, чтобы никто не посмел осквернить его. Как получилось, что меч этот оказался в ваших руках?

— Йорш вытащил его, — пробормотала Роби.

— И знает ли ваш супруг, что вы используете символ величия его народа для того, чтобы жарить яйца?

Роби спрашивала себя, как могла она рассказать о мече Птице Феникс. Она никогда не осмеливалась признаться в этом даже Йоршу, который, к счастью, никогда не задавался вопросом, как из яиц получается яичница. Радостное воспоминание о том, что она любима, толкнуло Роби на эту глупость. Она попыталась уйти от ответа.

— Мой супруг, — улыбаясь и стараясь говорить обыкновенным спокойным голосом, сказала она, — ест так же, как люди, потому что любит меня и нашу дочь…

— Госпожа! — перебила ее несносная курица. — Что за бред! Ваш супруг заразил свое тело пищей, которой пренебрегают все эльфы отнюдь не ради того, чтобы не опускаться на ваш низкий уровень неблагородного варварства. Неужели вы действительно находитесь в неведении? Пусть боги будут мне свидетелями — я ничуть не преувеличиваю вашу способность мыслить, но даже до вас должно было дойти, что супруг ваш убивает себя сам, по своей воле, — заключила она заботливым тоном.

Улыбка сошла с лица Роби. Она пошатнулась и обхватила обеими руками ствол росшей горизонтально сосны.

— Убивает себя сам? — повторила она безжизненным голосом.

— Убивает себя, — подтвердила Птица Феникс со спокойной снисходительной улыбкой того, кто сочувствует непроходимой тупости своего собеседника. — Ради вас, ради вашей… скажем так, дочери Последний и Самый Могучий из Народа Эльфов отказывается от своего бессмертия. Если никто не пронзит их стрелой или мечом, не повесит или не изведет пытками, как это происходило в последние века, если никто не заморит их голодом и жаждой или не сожжет на костре, то, госпожа, выходцам из Народа Эльфов суждено жить вечно. Тело их остается неизменным, как и душа. Ничто не может навредить им, разве что холод, но лишь в раннем возрасте и при постоянном недоедании. Тело эльфа никогда не стареет, если только дух его не ранен болью или яд проглоченного гнилого мяса не заразил его внутренности.

Выйдя замуж за эльфа и родив ему… так сказать, человеческую дочь, вы, госпожа, поставили его перед выбором: либо увидеть свое чадо в объятиях смерти, либо, заразив свое тело, разрушить собственное бессмертие и опередить дочь на пути к могиле, избавляя себя от боли утраты. Теперь у него могут быть мозоли, прыщи, глисты. Как и людишки, он может заразиться проказой или бубонной чумой. На ногах его могут пойти язвы, как у остальных смертных. Он откроет для себя пот, и его подмышки начнут вонять. Дыхание его может прекратиться из-за кашля, он может захлебнуться собственной кровью, если вдруг не выдержит его сердце. В зубах появятся гнилые дыры, точно так же разрушатся и кости. Станут выпадать волосы, у него заведутся вши, чего не может произойти с бессмертными существами. Тело сморщится от старости, так же как и душа, что всегда происходит со стариками, души которых застревают между болью в позвоночнике и язвой в желудке, постоянно страдающем изжогой за неимением зубов для пережевывания пищи. В старости, быть может, начнут трястись его руки. Или начнет трястись разум, и он забудет все, кроме собственного имени, а может, и его тоже. Сердце его остановится. Черви в могиле сожрут то, что от него останется. Заметили ли вы крохотные морщинки вокруг глаз своего супруга? И то, что кожа его не обладает больше ослепительной белизной, свойственной всем эльфам?

— Это от солнца, — севшим голосом бессильно выдавила из себя Роби.

— Госпожа, кожа бессмертных существ не меняется ни при каких условиях. Лишь когда она заражена, то постепенно сморщивается, темнеет, как старый сапог, и, морщина за морщиной, начинает свой необратимый путь к червям и разложению.

Роби должна была ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть. На мгновение у нее в глазах потемнело. Все вокруг исчезло, кроме тошноты и желания разрыдаться. Когда вернулся свет, первым, что она увидела, были потрескивавшие в костре шишки и тростник и среди них, на плоском камне, — ее краб, поделенный на три части, одна из которых, самая маленькая, была смертельным ядом для Йорша.

С хриплым криком она вскочила и пнула камень, тот перевернулся, и остатки крабового мяса полетели в песок. Раскаленный камень обжег ей щиколотку, и горящая головешка попала в руку, на которой сразу же образовался большой красный волдырь. Роби засыпала песком остатки огня, потом упала на колени, ее вырвало, и она наконец разрыдалась.