Чиркун по инерции проковылял шагов пять, остановился и, как затравленный заяц, завертел головой.

— Чиркуно-ок! — долетело до него. — Чирку-у-ушенька!

Чиркун узнал этот ласковый, теплый голос. Он пошарил по толпе растерянными глазами и наконец увидел Катю. Она и еще несколько пионеров стояли на поленнице дров, уложенных рядом с церковной сторожкой.

Чиркун не колебался. Между ним и поленницей никого не было. Он отбросил костыли, рывком разорвал тесемку на ноге и побежал к дровам.

Вокруг церкви воцарилось гробовое молчание.

Чиркун птицей взлетел на поленницу.

По толпе прошел глухой рокот. Но монах не дал ему разрастись в бурю.

— Сверши-илось! — загремел его бас. — Ликуйте, братья и сестры! Чудо совершилось!

— Жертвуйте на храм божий! Жертвуйте на храм божий! — разноголосо закричали прислужники.

Чем окончилась эта комедия, ни Чиркун, ни пионеры из звена Кати не узнали. Не оглядываясь, они убежали на станцию и с первым же поездом уехали в город.

Осень в том году пришла ветреная, дождливая, скучная. Но в звене Кати Смирновой всегда было весело. Времени ребятам не хватало.

Чиркун в школу пока не ходил. По возрасту ему полагалось учиться в пятом классе, а по знаниям — во втором. Сидеть с малышами за одной партой он наотрез отказался, и ребята решили своими силами подтянуть его до уровня пятого класса.

Чиркун не ленился. Утром он учил уроки, заданные вчера, а с середины дня начинались занятия по расписанию. Часа в четыре приходила Катя — она была учительницей по русскому языку. В пять появлялся Сережа Голубев с учебником по арифметике. Каждый пионер занимался с Чиркуном по одному какому-нибудь предмету. Все было как в школе: и журнал с отметками, и домашние задания, и старый будильник вместо звонка.

Жил Чиркун, как деревенский пастушок, — по очереди у каждого из семи пионеров звена. На улицу его не тянуло. А когда он ночевал у Сережи Голубева, то даже во двор не показывал носа. Сережа никак не мог понять, в чем дело. А объяснялось это просто. В один из первых дней, когда Чиркун еще только привыкал к новой жизни, его встретила во дворе Дашина мать. Женщина удивленно посмотрела на него. Лицо ее исказилось болью и ненавистью.

— Ах ты, окаянный! — заголосила она. — Ты еще жив? Тебя еще не покарал господь бог… Ирод! Сгинь с глаз моих!

Чиркун бросился на лестницу, вбежал на второй этаж и запер за собой дверь квартиры. Он подумал, что это одна из рыночных торговок, у которых он раньше промышлял еду.

Эту неделю Чиркун столовался и ночевал у Сережи. Двухэтажный каменный флигель стоял особняком в конце улицы на Васильевском острове. Родители Сережи занимали одну из двух квартир на втором этаже. На первом этаже тоже было две квартиры. А еще ниже, в полуподвале, находилась пятая квартира, в две небольшие комнаты с подслеповатыми окнами. Здесь жили Даша, Рая и их мать — Марфа Кузьмина. Она работала посыльной в каком-то учреждении в районе Невского. А дочерей уводила на день куда-то на Карповку к своей сестре.

Другие квартиры днем тоже пустовали. Чиркуну никто не мешал сидеть за учебниками и наверстывать упущенное за годы беспризорной жизни. Лишь изредка, когда сестра Марфы была занята, Даша и Рая оставались дома. В эти дни до Чиркуна долетал плач маленькой девочки.

Сегодня был как раз такой день. Не успел Чиркун сесть за стол, как снизу донесся плач — проснулась Рая. Капризничала она недолго. В доме опять стало тихо. Ничто не отвлекало Чиркуна, но он никак не мог сосредоточиться. Последнее время ему было трудно оставаться одному. Он все больше и больше привыкал к ребятам и чувствовал без них какую-то пустоту. Ему хотелось не расставаться с ними: вместе ходить в школу, готовить уроки, участвовать во всех делах Катиного звена.

За окном бушевал осенний ветер. Он дул с моря, сердитый и порывистый. Дребезжали стекла, на крыше грохотало железо, свистело в трубе. Тоскливая была погода. И на сердце у Чиркуна было невесело. Он знал, что сегодня его одиночество кончится нескоро: у ребят после уроков пионерский сбор. Катя вчера предложила Чиркуну прийти на сбор.

— А кто будет? — спросил Чиркун.

— Как кто? Пионеры — ответила Катя. — Ты хоть еще не пионер, но тебе можно.

Чиркун был самолюбив.

— Не пойду! Мне поблажек не надо! — сказал он. — Я уж один… посижу…

Ребятам стало неловко. Катя смутилась и, чтобы выправить положение, сказала, краснея и сбиваясь:

— Мы тебя все любим, Чиркунок… Ты не подумай плохого… Каждый все бы отдал тебе… А принять в пионеры… Это не просто. Тут показать себя надо… Организация-то ленинская! Не всякий может… Но ты, конечно, сможешь! Во-первых, надо с учебой подогнать… А потом вообще…

Здесь Катя запнулась и замолчала, не зная, как закончить. Помог ей Сережа Голубев. Он спросил у Чиркуна:

— Можешь дать нам клятву, что ты уже настоящий ленинец?

В этом слове Чиркун чувствовал что-то необъятное, великое, никак к нему, Чиркуну, не относящееся. Он молча потряс головой.

— Ну вот, видишь! — с облегчением произнесла Катя.

Обедал Чиркун один. Разогрел суп и жареную картошку, которую приготовила утром перед уходом на работу Сережина мать.

После обеда Чиркун посидел у окна, наблюдая за лохматыми тучами, проносившимися низко над городом, а потом прилег и заснул под беспрерывный посвист ветра. Ему приснился пожар, били какие-то колокола.

Вскочив с кушетки, он с беспокойством оглядел комнату, затем побежал на кухню. Но и там все было в порядке. Чиркун так бы и не понял, что встревожило его. Но с улицы вторично долетели лихорадочные удары колокола пожарной команды. «Где-то горит!» — подумал Чиркун и выскочил во двор.

На город надвигалась беда. Люди уже выбежали из домов и метались из стороны в сторону. Из канализационных люков растекалась по мостовой вода. Пожарники выехали спасать людей не от огня, а от воды. Нева наступала на город. Над крышами и по улицам остервенело метался ветер.

Чиркун никогда не видывал наводнения. Он растерялся и, сам не зная зачем, побежал к Неве. Порой ему казалось, что он еще спит и видит все это во сне. Но под ногами захлюпала вода. Он остановился, по старой привычке присел на тумбу, поджал ноги и с затаенным дыханием огляделся.

Вокруг в надвигавшихся сумерках бежали по воде люди, тащили узлы, сундуки. На лестницах что-то гремело и падало. Жители нижних этажей переносили наверх домашний скарб.

А вода все прибывала быстро и неудержимо. Чиркун уже не сидел, а стоял на тумбе. Прислонясь спиной к стене, он смотрел на превратившуюся в канал улицу и не шевелился от страха.

Нева вышла из берегов и на Васильевском острове, и на Петроградской стороне. Даже на Невском всплыла торцовая мостовая.

На одной из улиц, прилегавших к этому проспекту, стояла извозчичья пролетка. Какие-то женщины в черных платках суетливо грузили на нее небольшие ларцы и свертки. Когда погрузка закончилась, из подъезда торопливо вышел монах. Не глядя ни на кого, он мелко перекрестил согнувшихся в поклоне женщин, приказал извозчику:

— Трогай с богом! Да побыстрей!..

Но тут с противоположной стороны улицы к пролетке бросилась женщина. Это была Марфа Кузьмина. Она узнала монаха. Тогда — в день несостоявшегося из-за Чиркуна чуда — он вел старца.

— Отец святой! — завопила Марфа. — Спаси ради Христа деток моих!

— Бог поможет! — ответил монах.

— Одни они остались! — причитала Марфа. — Вознеси господу нашему молитву свою! Пусть отведет беду от деток безвинных!

— Надейся! Надейся и не ропщи! — нетерпеливо проговорил монах, пытаясь выдернуть полу из рук Марфы. Но женщина вцепилась крепко.

— Помолись, батюшка! — со слезами просила она. — Помолись сейчас!

Монах рассвирепел.

— Отцепись, глупая баба! — прогремел он басом и толкнул извозчика в спину.

Пролетка тронулась. Женщины в черных платках исчезли. Лишь Марфа продолжала стоять посреди улицы. Она не спускала глаз с пролетки, увозившей монаха с ларцами и узлами подальше от взбунтовавшейся Невы.