Пока он соображал, не стоит ли мне на всякий случай врезать, я быстро сказал:

— Что ж, спасибо, — в темпе вернулся к «хонде» и поехал в ближайший бар.

Когда я вошел внутрь, в мою сторону повернулось с десяток голов, десять пар глаз несколько секунд рассматривали меня, а затем все головы опять, как по команде, отвернулись. Филины, подумал я. Или овцы. Играла хриплая музыка, какой-то тип в кожаном пиджаке в дальнем углу насиловал музыкальный автомат. В воздухе витал недобрый дух, как будто все только и ждали момента, чтобы вскочить и кого-нибудь хорошенько отпинать, и раздумывали, а не меня ли… Я прошелся по бару, Спайка не нашел, кивнул бармену и быстренько слинял.

Во втором баре ко мне повернулось шесть голов. Снова филины. Или овцы. Там воздух был почище, почти доброжелательный, и я прошел к стойке бара, кивнул кому-то, кого не знал, и тут увидел своего кореша. Он сидел в углу, скорчившись над кружкой пива, и дымил сигаретой. Дым обволакивал его голову, как нечесаные седые волосы, и кружил вокруг висящих на стене картин со старинными видами Уивилескомба. На столе перед Спайком лежала местная газета, раскрытая на статье про того повешенного.

Я взял себе пинту, подсел к нему и сказал:

— Спайк!

Он вздрогнул и затравленно взглянул на меня:

— Эл!..

— Ну как ты, дружище?

— Полный пипец. А ты?

— Ты не поверишь, что сегодня произошло.

— Что еще произошло?

— Я не собираюсь тебе рассказывать.

— Это еще почему?

— Потому что ты все равно не поверишь мне.

— Ах так… — Он затянулся сигаретой и ткнул пальцем в газету, в расплывчатую фотографию леса в том месте, где я нашел труп. Там еще была целая заметка про этого повешенного — кто он такой и что делал в наших краях. Его звали Фред Бакстер, и, по свидетельству одного местного работяги, он не очень-то любил общаться: «Он приехал с полгода назад, но с нами не разговаривал. Мы его вообще почти не видели. Конечно, ходили слухи о том, чем он промышляет, но нам в голову не могло прийти, что это дело может так обернуться». — Мне тоже не могло в голову прийти, что это дело так обернется, — сказал Спайк и уставился в свою кружку. Он так внимательно ее разглядывал, как будто хотел найти на ее дне что-то важное, может быть, ответы на свои вопросы. — Не знаю, что мне делать теперь. Просто не представляю. Но у меня есть одна идея. — Он не смотрел мне в глаза, что, вероятнее всего, значило, что идея была идиотская и он сам это знал.

— Какая идея?

— Мой дружок, у которого я обретаюсь, знает кое-кого в Лондоне.

— Что ж, ему это может пригодиться. Недаром он выглядит таким милым, умненьким мальчиком.

— Эй, на что ты намекаешь?

— Я его только что видел.

— Ага. Понятно. — Спайк прищурился и смерил меня не очень трезвым взглядом. — Ну и что, блин! Он им вчера позвонил. Они купят у меня дурь. Возьмут все, что у меня есть, во как!

— Он что, сказал своим «людям» в Лондоне, что у тебя есть полтонны дури?

— Ну не полтонны, сам знаешь…

— Не в этом дело…

— А в чем?

— Ты не догоняешь, так, Спайк?

— Чего это я не догоняю?

— Все кончено. Понятно? Это уже не твоя дурь. Ты не можешь ее продать, дурында. Тебе остается только сидеть в этой дыре, не высовываясь, затаить дыхание и думать, чем ты сможешь заняться в будущем. Потому что все уже вышло на совсем другой уровень.

— Что ты имеешь в виду?

— Так я тебе все и рассказал!

— Но ты же мой друг! — сказал Спайк и уставился прямо мне в лицо молящими, полными слез глазами, как утопающий, хватающийся за соломинку. — Эл, пожалуйста…

— Что «пожалуйста»?

— Скажи, что ты по-прежнему мой друг!

— Я бы иначе не пришел, ты же знаешь… — На секунду я положил руку на сгиб его локтя, потом взял свою кружку и отпил большой глоток. — Я беспокоился о тебе, старина.

— Почему?

— Да потому, что твои друзья-бандюганы никак не успокоятся.

— Откуда ты знаешь?

— Они приходили на ферму. Мистер Эванс пригрозил им винтовкой. Они ушли, но большого впечатления на них она не произвела.

— Даже так?

— Вот именно. Так что забудь о том, что ты хотел продать траву, и просто сиди тихо-тихо, как мышка. Я постараюсь все уладить. Постараюсь разрулить.

— А как ты это сделаешь?

— А вот этого я тебе говорить не хочу. Тебе придется мне довериться.

Он снова взглянул на меня.

— Прости, — сказал он очень тихо.

— Да ладно тебе, Спайк. С кем не бывает. Но облажался ты по-крупному, поверь.

— По полной программе…

— Но все равно ты мой друг. Мой лучший друг.

Он глотнул еще пива и пробормотал:

— Спасибо…

Друзья — редкая штука, подумал я, в смысле — настоящие друзья, которые остаются с тобой в горе и в радости. Но как возникает дружба? Как она устроена? Откуда мы знаем, что именно на этого человека можно положиться, позвать его на помощь, доверить ему свои тайны? Может быть, мы чувствуем, что нас поймут? Или настоящая дружба — это когда желаешь другу того же, что и себе? Конечно, я очень хотел, чтобы у Спайка было все то, что у меня: хорошая работа, стройная девушка с красивыми глазами, и я хотел, чтобы он вырос из своих бредовых идей. А с другой стороны, если считать, что настоящие друзья разговаривают обо всем на свете, мы со Спайком были не такими уж настоящими — я-то, по крайней мере, не все мог ему рассказать. Потому что он бы не понял. Так что такой дружбы, как в фильмах показывают или там в книгах описывают, у нас не было. Но, может быть, ее вообще не существует? Все эти книги да фильмы — сплошная выдумка, сами знаете. Иной раз такое покажут — прямо как с другой планеты взяли. Так что, когда Спайк сказал мне «спасибо!», говорить нам вроде бы стало не о чем, и мы посидели минут десять, потрындели о том о сем: что наш «Глобус» из всех окрестных пабов самый лучший и что в школе в общем-то было не так уж и плохо. О вещах бесспорных и напоминающих нам, что мир вокруг нас — хороший и правильный, о вещах ясных, чистых, простых, а когда мы наговорились о них, я встал, похлопал его по плечу, еще раз сказал, что я обо всем позабочусь и что пусть он сидит тихо и не рыпается, и поехал назад в Ашбритл.

Вообще-то мне не нравится, что я столько времени провожу в барах. Совсем не нравится, ей-богу! Но некоторые бары очень уютные, знаете, и в них приятно просто посидеть и расслабиться, к тому же там я чувствую себя в безопасности. Поэтому, когда Сэм спросила, не хочу ли я съездить в Стейпл-Кросс, я сказал: «Конечно!» — и тогда она надела запасной шлем, запрыгнула позади меня на сиденье, обвила за пояс тонкими руками, прижалась щекой к моей спине, и мы понеслись.

Мы сели за тот же самый столик, за которым когда-то познакомились, и потом еще поговорили про наш первый вечер: как мы вкручивали друг другу байки про пекарню, пончики и бабулин талант заговаривать овец. И ощущения были те же самые, и мы поговорили и о них: как мне кажется, что, когда Сэм рядом, я нахожусь в безопасном месте, где меня никто не может обидеть, и как ей кажется то же самое. Мы сидели в баре долго и говорили обо всем на свете, в бар входили новые посетители, некоторых я знал, других — нет, но мы их почти не замечали. Мы были в своем собственном мире. Мне пришло в голову, что еще пару часов назад я вот так же сидел со Спайком в другом баре, и ощущение было в каком-то смысле сходное — это ощущение я постарался запомнить. Ощущение целостности, что ли. С одной стороны меня дополнял Спайк, с другой — Сэм, и в этом, я еще подумал, тоже смысл дружбы. И смысл любви. Пока ты не встретил других людей, ты лишь кусок себя самого. Чтобы стать целым, тебе нужны другие. Поэтому, когда мы снова забрались на мотоцикл и Сэм прижалась к моей спине, я представил себе, что она сливается со мной и последние недостающие кусочки меня самого становятся на свои места.

Я ехал медленно, наслаждаясь этим ощущением, а на перекрестке остановился, оглянулся и посмотрел на свою подружку. Сэм улыбнулась мне из-под шлема, и я протянул руку и легонько коснулся пальцами ее губ. Она поцеловала мои пальцы, я погладил ее по щеке, собираясь сказать, какая она красивая, но тут нас обоих ослепил свет фар выезжающей из соседней улочки машины. Машина со скрежетом завернула на дорогу, взревела движком и с нарастающей скоростью понеслась на нас.