На этот раз ехала делегация, чтобы отметить ноябрьские праздники. В Госкино мне сказали, что Урбанский тоже приглашен.

Прилетела в Прагу, меня встретила добрая знакомая пани Славка. Мы вспоминали те дни, когда вместе с нею и Женей участвовали в Кинофестивале трудящихся. Пани Славка приготовила фотографии, чтобы подарить нам на память.

— Завтра прилетает Женя Урбанский. Я поеду его встречать, — сказала пани Славка.

— Славка, — говорю я, — если нас разобьют на группы, давай поедем, как и прежде, ты, Женя и я…

На следующий день я приехала в отделение «Совэкспорт- фильма», чтобы встретиться с делегацией. И вдруг вбегает представитель Госкино, с ним пани Славка:

— Клара, Женя погиб!

— Как погиб?

— У него были трюковые съемки. За руль должен был сесть дублер, но он решил сниматься сам…

Да, в ту пору трюк стоил двести восемьдесят рублей. Это более половины месячной зарплаты киноактера высшей категории. Деньги были нужны на покупку квартиры. Жене показалось, что трюк совсем несложный. Машина как бы прыгает с трамплина, и ничего с ней случиться не должно. Машина крепкая, устойчивая.

Рассказывали, что на съемку собралось множество зрителей, его поклонниц. Его приветствовали, многие принесли цветы.

А он встал на трамплин и громко крикнул:

— Хороший был парень, Женя Урбанский…

Сел за руль и погиб. У него сломался позвоночник, его не успели довезти до больницы.

Дзидра лежала на сохранении в клинике. Боялась, что будут преждевременные роды. В те дни ей никто не осмелился сообщить скорбную весть. Она родила сына и только тогда узнала, что у него нет отца.

Как же хрупка наша жизнь! Такая огромная любовь, такая прекрасная карьера, такой талантливый актер — русский актер, широкий, сильный, добрый… Лучшего не представишь. Вот- вот должен стать отцом, и вдруг — какие‑то двести восемьдесят рублей… И — смерть.

Я часто вспоминаю его, нашу поездку по городам Чехословакии, наши долгие беседы, тот день на ленинградском стадионе и тот панический страх в его глазах, когда мы сели в самолет, распрощавшись с гостеприимной Братиславой.

И шампанское на борту лайнера. И романс «Гори, гори, моя звезда…».

А в ушах звучат прощальные слова:

— Хороший был парень, Женя Урбанский!

Когда я рассказывала о Евгении Урбанском, я вспомнила о праздниках на стадионах. В шестидесятых — семидесятых годах они устраивались в летние месяцы чуть ли не во всех крупных городах Советского Союза. Это были действительно массовые, народные праздники. Часто они приурочивались то ко дню города, то к профессиональному празднику, давали возможность представить и достижения города, и знаменитых земляков. В заключение выступали известные актеры. Обычно в субботу и воскресенье было по два представления — днем и вечером.

Для артистов это был хороший повод встретиться со старыми друзьями, поговорить. Ну и, конечно, немного заработать.

Но такими большими представлениями управлять было трудно. Множество актеров, массовка, солдаты… Потому нередко случались и казусы, о которых нельзя вспоминать без улыбки.

В год пятидесятилетия Октября представление открывалось торжественным прологом. На поле стадиона выезжал броневик, вокруг — матросы и солдаты, а на башне — вождь революции. То есть актер, загримированный под Ленина.

Помню, кончилось дневное представление и актер, стоявший на броневике, после пролога уехал в гостиницу. А в это время с опозданием прилетел замечательный комедийный актер Борис Новиков, любимец публики. Вот — вот его выход, а ботинки, в которых он должен выступать, пропали. Нет ботинок. Как быть? Костюмер начала искать, но нашла только ботинки актера, который в прологе исполнял роль Ленина. Костюмер выдала Новикову под честное слово эти ботинки.

— Пожалуйста, только прошу вас, обязательно верните. Тотчас же поставьте ботинки на место.

Новиков поклялся, что он это сделает, но после выступления его кто‑то угостил в буфете, и он в хорошем расположении духа отбыл в гостиницу. Пришел в номер и уснул в кресле. В тех самых ботинках, которые поклялся вернуть.

И вот второе представление. Опять же первым должен на поле появиться броневик. Приехал актер, его загримировали, стали искать ботинки, а их нет. Попробовали обувь подобрать, но нога у него была большого размера. Что делать?

— Ладно, — говорит актер, — с трибун не видно, я буду в носках.

А температура — за тридцать градусов. Броневик несколько часов жарился под солнцем. Металл раскалился…

Зазвучала музыка, пошел пролог. Актер влез на броневик… Руку протянет и тут же начинает переминаться с ноги на ногу. На одной постоит, потом на другой. Что с ним происходит? А он от этой жары на раскаленной башне просто не может стоять. Так пекло.

А в одном украинском городе не оказалось ведущего и дирекция в спешке решила привлечь кого‑то из местных актеров. Сказали, что у него хорошо поставленный голос, звучит торжественно, и его пригласили. Он начал объявлять:

— Народный артист Советского Союза… Заслуженный артист республики…

Поскольку номеров много, представление продолжается два часа, местный актер — то ли для храбрости, то ли по привычке — прихватил с собой бутылку коньяка.

То и дело слышалось в микрофон, как булькает жидкость, звенит стакан… И когда дело подошло к финалу, голос у местного актера охрип, язык стал заплетаться…

Последним выступал Олег Стриженов. Он вышел на гаревую дорожку и слышит:

— На перегаревой дорожке народный артист… Извините… Минуточку… Ах да, конечно, это народный артист Олег Стриженов. По перегаревой дорожке идет Олег Стриженов.

Стадион оживился, публика хохотала…

А один из актеров выступал с монологом Василия Теркина. Артист был в плащ — палатке, надеялся, что военная форма поможет скрыть его полноту. Перед выходом он подозвал кого‑то из молодых и говорит:

— Я должен надеть корсет, а ты будешь шнуровать. Я тебя не обижу, сочтемся…

Молодой коллега затянул ему корсет, накинул плащ — палатку, надел пилотку, приладил вещевой мешок. Выходит актер на середину стадиона, а в монологе такие слова: «Я от тетки родился…»

Видно, актер как‑то выдохнул активно, корсет не выдержал и лопнул, а живот вывалился…

В микрофоне треск, стадион смеется. Как раз на словах «Я от тетки…».

Мы с Аллой Ларионовой и Колей Рыбниковым тоже принимали участие в таких представлениях. Играли сцену из «Двенадцатой ночи». Сыграли ее, наверное, раз пятьдесят. И вот на одном из представлений я забываю текст. Алла мне тихо говорит:

— Ты что, забыла?

Я киваю.

Алла, еле сдерживаясь от смеха, говорит:

— Ну? «Шекспир, как известно, написал «Двенадцатую ночь» в стихах…»

А я вдруг говорю:

— Ну, в общем… я не та, за которую вы меня принимаете.

И мы уже обе еле сдерживаемся от смеха.

Кое‑как закончили номер и совершаем круг почета на украшенной цветами машине. Когда машина остановилась, к нам подошел Коля Рыбников, он должен был ехать на этой машине — следующим был его номер. Он был просто возмущен и ругал нас. Он не понимал, как можно забыть текст!

Коля сел в машину и уехал. И вот послышалась фонограмма музыки, а петь он должен сам. Он начинает: «Не кочегары мы, не плотники…» И вдруг — ля, ля, ля… И так до конца песни больше ни одного слова не произнес! Когда он нас потом встретил, то сказал:

— Представляете, когда началась музыка, я подумал: «Вот ненормальные, как можно забыть текст», — и к своему ужасу напрочь забыл слова песни.

Но это так, к слову.

Не только для зрителей, но и для актеров суббота и воскресенье тоже были праздниками. Хотя искусство кино — дело коллективное, все же мы очень одиноки. Да еще ранимы, остро переживаем, если не приглашают сниматься, не зовут на концерт. Очень сложно побороть это чувство… нет, не зависти, а обиды какой‑то: почему вот ему дали эту роль, почему не мне? Тем более что каждый как бы завышает меру собственных возможностей.