— Какие же это счета?

— «Небулус», «Ромулус» и «Экскалибур».

Бретлоу потянулся за сигаретами.

— Это точно?

— Абсолютно.

Бретлоу откинулся на спинку кресла и закурил «голуаз».

— Откуда у британской таможни эти сведения? Почему ты упомянул о митчелловском расследовании?

— Потому что англичанам пришли документы из Вашингтона, а в них говорилось об отмывании денег, заработанных на наркотиках, и о митчелловском расследовании.

— Спасибо, — сказал Бретлоу. За то, что сообщил мне, за то, что не медлишь в сложной ситуации. Слава Богу, что он прикрыт, слава Богу, что он спланировал все так, чтобы защитить себя. — Дай знать, если обнаружится еще что-нибудь.

— Конечно, — Майерскоф поднялся со стула.

— Еще одно, — остановил его Бретлоу. — Ты сказал, что заявление поступило из Вашингтона.

— Да.

— Кто его подписал?

Он знал, кто. Ты сам выбрал это, Джек, а не я; я не подписывал тебе смертного приговора, старый друг. Ты сделал это своей рукой.

— Сенатор Донахью.

Этот день был из тех, что запоминаются. Где ты был, когда услышал об этом, и что делал. С кем разговаривал и кому звонил.

Когда Донахью посмотрел на часы, на них было два пополуночи. Он аккуратно сложил бумаги на столе перед собой и сосредоточился на речи, проверяя, правильно ли она выстроена, правильно ли выбраны цитаты и места для них. Особенно важными были две.

Первая украшала рабочий стол в 394-й комнате Рассел-билдинг:

Некоторые видят все таким, как есть, и спрашивают, почему.

Я мечтаю о том, чего никогда не было, и спрашиваю, почему бы и нет.

Вторая была выбита на граните в Арлингтоне и включена в речь по просьбе Кэт:

За всю долгую историю человечества немногие поколения удостаивались чести защищать свободу в час максимальной опасности.

Я не увиливаю от этого жребия — я приветствую его.

Хотя про себя он произносил это немного иначе;

За всю долгую историю человечества немногие поколения удостаивались чести защищать свободу.

В час максимальной опасности я не увиливаю от этого жребия — я приветствую его.

Он представил себе, что произносит эти слова вслух, представил, что стоит рядом со звездно-полосатым флагом в конференц-зале Рассел-билдинг, перед наведенными на него камерами и миром, замершим в ожидании. Представил, как он умолкает и поднимает глаза; делает небольшую паузу.

— Я заявляю, что претендую на звание кандидата на пост президента Соединенных Штатов Америки от Демократической партии.

В кабинете было тихо: он положил карандаш, подошел к двери и сказал людям в приемной что отправляется спать. Они вошли вместе с ним и закрыли дверь. Первый устроился в кресле, а второй расстелил перед дверью матрац и лег.

Была половина третьего утра, восемь тридцать по европейскому времени. Хазлам смотрел в потолок и думал о других случаях, когда он чувствовал себя так же, как сейчас: во время опасных вылазок, особенно когда он или группа, которой он командовал, были отрезаны ото всех и казалось, что успех почти невозможен.

Когда это кончится, он поедет на Восток, решил Хазлам; совершит золотое путешествие в Самарканд.

Не то, что у него в мыслях, — это он уже совершил, — а настоящее. Когда это кончится, он один встанет в начале того пути и поднимет глаза, и не будет опускать их, пока не доберется до самого верха.

Он взял телефон и набрал миланский номер, сам толком не понимая, зачем, и не рассчитывая услышать ничего, кроме голоса автоответчика. Франческа ответила после третьего гудка. Ее голос изменился, заметил он; по крайней мере, теперь она может взять трубку, не боясь, что ей снова придется сражаться с Муссолини.

Это Дэйв, сказал он; просто хотел спросить, как дела. Рада слышать тебя, ответила она, хорошо, что позвонил. Ну как жизнь, спросил он: как девочки, как Умберто с Марко, как Франческа?

Они посмеялись над тем, как он спросил о ней в третьем лице. Все отлично, сказала она; после похорон прошло не так уж много времени, но юристы оказались на высоте, и они с девочками стали потихоньку привыкать к новой жизни. А он как, спросила она: откуда звонит, чем сейчас занят?

Они поговорили о Вашингтоне, о Милане, о том о сем; что неплохо было бы ему зайти, если он окажется в Италии, а ей с девочками — навестить его, если они приедут в Англию или Америку. Ей, наверно, пора на работу, сказал он; да, согласилась она, пора. Не пропадай, сказали они друг другу, удачи во всем. И спасибо за все.

Хорошо, что он позвонил, подумала Франческа, хорошо, что не забывает. Она поговорила пять минут с экономкой, глянула на часы, позвонила в офис и сказала, что немного опоздает. Было уже больше половины девятого, почти без четверти девять. Разница с Вашингтоном в шесть часов, значит, в Вашингтоне уже давно за полдень. Никогда не была там, подумала она, надо бы съездить. Она вышла из квартиры и вызвала лифт.

Но вашингтонское время не опережает наше, вдруг вспомнила она; Вашингтон отстает от нас на шесть часов. Значит, сейчас там глубокая ночь. Ее охватил страх, жуткий цепенящий холод. Она повернулась и бросилась обратно в квартиру, разыскала карточку с его телефоном и позвонила в Вашингтон.

— Да.

Она узнала его голос, но испугалась — таким он был жестким, словно Хазлам ожидал звонка от кого-то другого.

— Дэйв, это Франческа.

Она сообразила, что не подумала, как себя вести. Что случилось, хотела спросить она; почему ты звонишь в такой час?

— Вот, решила перезвонить, — сказала она и вспомнила стихотворение, которое он ей читал. — Штурмуешь последнюю гору? — спросила она.

— Что-то вроде этого, — ответил он.

— Но ты знаешь, что делаешь? — спросила она.

— Надеюсь, — он рассмеялся.

Она вспомнила еще кое-что о том месте под названием Херефорд.

— Дэйв.

— Да.

— А ну-ка, время обгони.

Донахью проснулся в шесть, если вообще спал. Принял душ и оделся, затем попросил телохранителей выйти и позвонил Кэт. Все идет хорошо, сказал он ей: местная общественность вчера вечером приняла его как нельзя лучше; последствия речной прогулки во время уик-энда не замедлили сказаться самым великолепным образом; и график на сегодня, хоть и плотный, остается без изменений: погода нормальная, и рейс вряд ли отложат, да и других заминок не предвидится.

— Я хотела бы встретить тебя в аэропорту. — Она не знала, почему это пришло ей в голову. — Я знаю, что мы с девочками должны ждать тебя на Холме, но мне хотелось бы увидеть, как ты прилетишь, доехать с тобой до места.

— Извини. В другой раз — пожалуйста. Но не сегодня.

Она поняла.

— Желаю удачи. — Вот и все, что ей удалось прошептать. — Мы будем ждать. — Она не хотела опускать трубку, не хотела оставлять его одного.

— Джек.

— Что?

— Я тебя люблю.

— Я тоже.

Хазлам с Джорданом созвонились в пять, потом в шесть и в семь. Хазлам был в Вашингтоне, а Джордан — в Бостоне, вместе с Донахью. Охрана плотная, сказал Джордан: пока не было никаких проблем, никаких намеков на покушение. Все идет по графику и согласно плану.

В половине восьмого в конференц-зал прибыла специальная бригада: платформу поставили еще прошлым вечером, а теперь люди повесили над ней большие черно-белые снимки и стали налаживать звуковое и видеооборудование.

Нищий появился на Юнион-Стейшн сразу после восьми. Неплохо одетый — совсем как другие. Куртка, джинсы «Ливайз» и кроссовки. Пластиковый кофейный стаканчик для подаяний. В Вашингтоне было полно людей с кофейными стаканчиками; некоторые бродили по городу, а некоторые сидели на облюбованных местах — на перекрестках главных улиц, у входа на эскалаторы станций метро. Все вели себя по-разному: кто-то молчал с едва ли не угрожающим видом, а кто-то балагурил, приветствуя прохожих шуточками.