— Иди сюда, Джон, я кое-что нашел!

Он помчался вперед, крича, что обнаружил в тине столешницу, которая великолепно подойдет для резьбы.

— Бегом! Давай же! Быстрее! — Мой зеленоглазый друг бросал на меня взволнованные взгляды, приглашая разделить с ним радость от находки.

Он был очень взволнован и махал руками, словно отгоняя мух, когда мы аккуратно извлекали из ила его сокровище. Примерно через год он вырезал на этой столешнице озорные лица детей среди деревьев и изобразил меня в самом центре с крючковатым носом и широко раскрытым ртом, и подарил ее девочке Виолетте.

Теперь я осознаю, что Даниэль, больше, чем кто-либо другой, видел сквозь внешнюю оболочку суть вещей. Не думаю, что будет преувеличением сказать, что он мог видеть во мне какие-то скрытые достоинства, и я любил его именно за это.

Помню, в тот же день, после того, как мы вытащили эту доску, Даниэль специально оставил в тине такие глубокие следы, чтобы их никогда не смыло водой. Возможно, в резьбе по дереву мой друг желал навеки запечатлеть свое восприятие мира.

Мы были слишком молоды, чтобы понять, что Даниэль всего лишь за несколько часов приобрел на меня глубокое и долгое влияние. Но даже если бы мы понимали это, не думаю, что стали бы говорить на эту тему.

Когда пробило четыре часа дня, мы вернулись на Новую площадь, чтобы проследить за торговцем птицами до его дома. Примерно через час торговец с женой погрузили клети в повозку и отправились домой. За дубовыми воротами они повернули к башне Валонго и остановились у трактира Дуэро, мрачного на вид здания. Спустя полчаса торговец с женой отправились дальше, и мы продолжили нашу напряженную слежку. Но вскоре торговец пустил своих лошадей в галоп, запорошив нам глаза поднятой пылью. Но Даниэль нашел выход из ситуации: мы вернулись к трактиру Дуэро и расспросили трактирщика. Он рассказал нам, что торговец с женой по вторникам и четвергам обычно останавливаются у него, чтобы пропустить пару стаканчиков, иногда перед началом торговли, а иногда после. Даниэль спросил, будут ли они здесь в канун дня святого Иоанна, и мы узнали, что торговец с женой в этот день обычно заходят в трактир рано утром. Выйдя на улицу, Даниэль обнял меня за плечи и заговорщицки прошептал:

— Украдем, завернем, унесем… Послушай, Джон. Мы вернемся сюда на рассвете двадцать третьего числа. Это значит, у нас всего… — он подсчитал, постучав пальцами мне по макушке, — пять дней. Итак, с завтрашнего дня приступим к рисованию.

Позже я узнал, что мой друг, вернувшись домой, положил мертвого дятла на кровать, сел рядом на пол и приступил к работе. Используя свои инструменты, он собирался до кануна дня Святого Джона вырезать из сосновой доски не менее десяти фигурок, чем он и занимался с утра до вечера в течение последующих пяти дней.

В тот день его лихорадочную деятельность прервал стук в дверь. Это была сеньора Беатрис. Ее отекший глаз приобрел сине-желтый оттенок и почти закрылся. У нее были сломаны два ребра, и дышала она с явным трудом. Остановившись в дверях, она поблагодарила Даниэля за то, что он спас ее. Он слушал слова благодарности, уставившись в пол, боясь, что, если он посмотрит ей прямо в глаза, то сеньора Беатрис поймет, что он знает об их родстве.

Позже он сказал мне:

— Мое сердце билось так сильно, что я не слышал ничего, кроме его глухого стука. Но ты можешь мной гордиться, Джон, я не издал ни звука и ни о чем не спросил ее. Да и о чем я мог спросить? Пусть все останется как есть.

Когда сеньора Беатрис ушла, Даниэль продолжал вырезать фигурки, орудуя ножом с такой силой, что оставил глубокий вырез на хвосте дятла.

Когда я пришел домой, мама с бабушкой вышивали в гостиной. Бабушка Роза заключила меня в объятия, обдав тяжелым запахом духов, затем спросила об отце моего друга, очевидно, пытаясь оценить его положение в обществе. Мама покосилась на меня и сказала:

— Предоставь это мне.

Я попросил разрешения удалиться и убежал в свою комнату.

Вспоминая подобные случаи из своего детства, я понимаю, что мама хотела ограничить мое общение со своей матерью. Более того, я никогда не видел двоих маминых старших братьев, хотя они жили всего в трех милях от нас, в Авейро. Когда мама зашла поцеловать меня на ночь, я попросил ее задержаться на минутку и закрыть дверь.

— Ведь бабушка еще здесь, а у нее прекрасный слух, — прошептал я.

Мама прикрыла рот, пытаясь подавить смешок. Закрыв дверь, она присела рядом со мной и положила мне руку на грудь.

Волнуясь, я забыл о всякой деликатности.

— Мама, а мы случайно не евреи?

— О, Господи! Что за глупости?

— Сегодня кое-что произошло.

— Что? Говори, Джон.

— На Новой площади я встретил проповедника. Он приходил поговорить со мной и Даниэлем. И он сказал, что… что мы евреи.

— Ты и Даниэль? Он сказал, что вы с Даниэлем евреи? Очень странно…

— Нет, ты, папа и я. Мама, он знает наши имена.

Мама изумленно приоткрыла рот.

— Что это за человек? Ты знаешь его имя?

— Лоренцо. Он не назвал фамилии. Я уже видел его однажды. Тогда у него были длинные жирные волосы и ужасная накидка. Но с тех пор он изменился. Когда он говорил с нами, на нем была дорогая одежда, а волосы причесаны. Мне кажется, он колдун. Или некромант. Он показывал фокусы.

— Джон, он ведь не обидел тебя и Даниэля? — взволновано спросила мама.

— Нет, но он сказал, вы должны увезти меня в Шотландию.

— Очень странно… И что ты ответил?

— Я сказал, что я — португалец, и я здесь родился.

— Молодец. А что потом?

Я сел в кровати.

— Потом Даниэль сказал, чтобы он убирался, но он не ушел. Он сказал, что нас сожгут. Он даже вытащил и показал нам зажженную свечу.

Мама вскочила и закрыла лицо руками.

— Господи… О, Господи…

— А во рту у него был маленький зяблик. Он хотел откусить ему голову.

Мама сняла свою шелковую шаль и прислонилась лбом к стене. Я подбежал к ней и усадил обратно на кровать. Через некоторое время она успокоилась и погладила меня по голове.

— Мама, нас ведь не сожгут?

— Нет, конечно, нет. — Она нахмурилась и покачала головой. — Этот мужчина — сумасшедший. Он пытался напугать тебя. Он просто любит пугать детей. У него не в порядке с головой.

Она взяла меня за руку.

— А что за птичка у него была во рту?

— Он, наверное, купил ее на рынке. И засунул в рот, пока мы не видели. Он собирался откусить ей голову, но потом отпустил.

— Вот видишь, это лишний раз доказывает, что он из тех полоумных, что любят пугать детей. Прошу тебя, Джон, не думай больше об этом. Я позабочусь о нас обоих. И если еще раз встретишь его, беги со всех ног домой, не задерживайся ни в коем случае. А теперь укройся одеялом.

— Так мы не евреи? — снова спросил я.

Мама взбила мне подушку и резко бросила:

— Я уже ответила тебе, Джон.

Я надулся. Она смягчилась и поцеловала меня в лоб:

— Джон, если бы мы были евреями, разве бы ты не знал об этом? Ведь было бы видно, что ты отличаешься от всех остальных.

— Я осмотрел себя с ног до головы, и Даниэль помог мне, но мы не нашли никаких признаков еврейского происхождения.

— Признаков? Каких еще признаков?

— Рогов. Или хвоста.

Мама хлопнула по матрасу.

— Прошу, не говори глупостей. Ты ведь не воспринимаешь это всерьез…

— Но ты же знаешь, что люди считают меня странным, даже Даниэль.

— Джон, ты не более странен, чем они. Ты такой же, как все. Такой же, как я и твой отец. И оставь эти глупые разговоры.

Мама поцеловала мою ладонь, затем стиснула ее в своих руках.

— Никогда не падай духом, — она нежно улыбнулась. — Ты — смысл всей моей жизни, Джон. Ты знаешь об этом?

Я кивнул, и она добавила:

— Да, это правда, ты не такой, как другие дети. Но у тебя нет рожек, и никогда не наступит тот день, когда меня хоть чуточку обеспокоит то, что о тебе думают другие. Никогда!