Мне кажется, что самым лучшим и честным было бы начать с рассказа о Даниэле, двенадцатилетнем мальчике, с которым мне посчастливилось встретиться двадцать четыре года назад.

Именно он привел в движение ту череду событий, которая позже заставила меня пересечь Атлантический океан и оказаться в Америке. Если я и достоин главного места в этой истории, которое позже, действительно, займу, то отчасти благодаря проявленному нами бесстрашию.

Когда я только собирался написать о Даниэле и о многом другом, я представил себе, как некие тайные послания вылетают из моей книги и опускаются к вашим ногам. Мне остается надеяться только на одно: какое бы послание ни оказалось в ваших руках, оно найдет глубоко чувствующее сердце и беспристрастную душу.

Даниэль, мальчик в лохмотьях и с не самыми изысканными манерами, всегда занимал особое место в моем сердце. Если бы наша жизнь была приключенческим романом, то он и на последней странице продолжал бы часами просиживать в освещенном свечой рабочем кабинете, стремясь стать великим, знаменитым скульптором. Но жизнь, как говорил мой отец, — это в лучшем случае карточная игра, где раздающий прячет все козыри за отворот рукава. И моему другу что-то помешало исполнить свои мечты.

Если бы удача улыбнулась ему, или, что более важно, если бы я, Джон Зарко Стюарт, был сильнее, моя жизнь могла бы сложиться более успешно. Но иногда мы осознаем свое влияние на любимых людей только годы спустя.

Я повстречался с Даниэлем в июне 1800 года, когда мне было девять лет. Более двух лет минуло с тех пор, как я открыл для себя «Лисьи басни» на Британских Островах. Я быстро прочел книгу, подкрепившись только чашкой чая и мгновенно проглоченной корочкой хлеба, намазанной медом, к огромному неудовольствию мамы.

Целью моей прогулки было крошечное озеро — каровое, как называл его папа; оно лежало далеко за городом, в лесополосе, вдоль дороги на Вила ду Конде. Это было великолепное место, чтобы наблюдать за жизнью птиц, за всеми их повадками, особенно на рассвете.

В то время, как впрочем и сейчас, я относил себя к большим любителям этих прекрасных созданий из перьев, воздуха и света и был тонким ценителем птичьего пения. Если бы я мог начать жизнь сначала, то попросил бы у Бога клюв и крылья.

Я почти дошел до гранитных ступеней в конце нашей улицы, ведущих к реке, когда из соседнего переулка до меня донесся хриплый крик. Я помчался туда и увидел сеньору Беатрис, овдовевшую прачку, которой мы каждую среду отдавали наши грязные простыни. Она подвернула ногу и лежала на булыжниках перед домом, хныкая, как побитая собака, и подтянув костлявые колени к животу. Мерзавец в парике, по одежде похожий на извозчика, угрожающе навис над ней; его лицо было искажено гневом.

— Чертова шлюха! — кричал он, четко выговаривая слова. — Воровка, лживая маррана!

Слово «маррана» было новым для меня. Позже учитель объяснил мне, что так называют и свинью, и крещеного еврея, — оскорбление, смутившее меня, так как я никогда не слышал, чтобы сеньору Беатрис называли иначе как доброй христианкой. В действительности, у меня было смутное представление о том, кто такие евреи, хотя бабушка несколько раз рассказывала мне о них, но я запомнил лишь несколько легенд, где еврейские волшебники своими магическими заклинаниями всегда расстраивали планы подлых королей.

Мерзкий извозчик закончил свою обличительную речь угрозой:

— Я всем расскажу, что ты варишь клей, ленивая блудница.

Затем, несколько раз пнув сеньору Беатрис, он схватил ее за редеющие волосы, чтобы ударить головой о булыжники.

Сердце готово было выпрыгнуть из моей груди, а голова пошла кругом. Я не знал, стоит ли мне закричать; если бы я умел, то перелетел бы через покатые крыши домов, отделяющих меня от отца, чтобы разбудить его. В то время я был полностью уверен, что отец, почти шести футов ростом, — непревзойденный силач и способен восстановить порядок во всем мире.

Я точно испустил бы душераздирающий вопль, но тут неизвестно откуда прилетел булыжник, угодив извергу прямо по щеке. Булыжник метнули так точно, с такой великолепно рассчитанной силой, что негодяй пошатнулся. Припав на одно колено, он, казалось, был озадачен случившимся, пока не заметил камень, невинно лежащий у его ног. Оглянувшись вокруг в поисках Давида, осмелившегося бросить ему вызов, он вскоре перехватил мой яростный взгляд. В своей белой, отделанной рюшками рубашке, полосатых бело-красных бриджах и башмаках с пряжками, я был наименее вероятным врагом. У меня даже была зачесанная назад ангельская челка и серо-голубые глаза лани, как говорил отец. Тем не менее, я немного отступил назад. В этот миг на меня напала икота: давали знать о себе нервы, расшатанные много ранее.

Я приготовился убегать, если он начнет мне угрожать, но вместо этого он уставился на мальчишку на другой стороне улицы. Паренек, обритый наголо, старше меня года на три, был одет в рваную рубаху и запачканные штаны. Его босые ноги были такими грязными, что напоминали корни, только что вытащенные из земли.

Было начало лета 1800 года, и, несмотря на начало нового столетия, в это время еще не было принято, чтобы дети первыми заговаривали с взрослыми, не спросив у них разрешения. Булыжник, брошенный каким-то оборванцем в извозчика, одетого в ливрею, слуги у богатых людей, был равносилен ереси. Поднявшись с трудом, раненый человек провел рукой по щеке. Недоверчиво уставившись на кровь на руке, он, пошатываясь, двинулся вперед.

— Ах ты, маленький сукин сын! — пробормотал он. Собравшись с силами, продолжая ругаться, он швырнул камень.

Парень легко увернулся от камня, и тот отскочил от гранитного фасада дома, где жил сапожник, сеньор Орельо. Это было последнее, что сделал негодяй. Закатив глаза, он упал, а его голова ударилась о землю с глухим стуком, не предвещающим ничего хорошего. Меня била дрожь от страха и возбуждения. Никогда еще я не чувствовал такого прилива бодрости. Подумать только — булыжник, брошенный чумазым мальчишкой, сбил с ног мерзавца, и произошло все это менее чем в двухстах шагах от моего дома!

Сеньора Беатрис сидела теперь, обхватив руками живот, словно беременная женщина, защищающая ребенка в утробе. Она в смятении трясла головой, словно пытаясь понять, что произошло. Кровь стекала из ее разбитой нижней губы на подбородок, а один глаз заплыл — позже он загноился и навсегда приобрел мраморно-белый цвет с мутным серым пятном в середине.

Даниэль подбежал к ней, но сеньора Беатрис остановила его жестом руки.

— Иди домой, — сказала она, вытирая рот. — Потом поговорим. Ступай, пожалуйста, пока еще хуже не стало.

Мальчишка покачал головой.

— Не пойду. По крайней мере, пока этот кусок дерьма не сметут в навозную кучу, — сказал он, указывая на ее обидчика.

Акцент, с которым говорил Даниэль, выдавал в нем жителя одного из соседних трущобных районов прибрежной зоны. Я почувствовал зависть при мысли о пути, проделанном им до Порту, города, в котором были свои джентльменские клубы и ухоженные парки, но также лабиринты темных переулков в центре, где обитали торговцы наркотиками, бродяги и мелкие воришки.

— Даниэль, выслушай меня внимательно, — ответила сеньора Беатрис, морщась при каждом вздохе. — Ты должен покинуть город. Через два дня мы встретимся у тебя дома. Пожалуйста, пока не начались неприятности…

Сеньора Беатрис продолжила бы уговаривать Даниэля, но тут начали собираться соседи. Вскоре несколько мужчин окружили распростертое тело, некоторые все еще были в пижамах или с обнаженной грудью.

— Он мертв? — спросил сеньор Томас своего шурина, кровельщика Тьяго, поднесшего тыльную сторону ладони к носу извозчика, чтобы определить, дышит ли он.

Несколько соседок поспешили на помощь сеньоре Беатрис, подняли ее на ноги и засыпали вопросами о незнакомце и о том, что его так разозлило.