Я хорошо плавал. Даже папа признавал это. Рассекая воду, я нырнул как можно глубже. Вода была холодной, рыбы скользили вокруг и били меня по лицу. Но все, о чем я думал, это как найти Даниэля и вытащить его на берег. Я должен был попросить у него прощения, сказать ему то, в чем был абсолютно уверен — что Виолетта любит его.

Было удивительно мелко, не глубже десяти футов. Я опустился на дно и нащупал какой-то круг. Вероятно, это было железное колесо, но я не смог разглядеть его из-за того, что вода была мутной от грязи, приносимой с верховьев реки, а течение — очень сильным. Вода вытолкнула меня наверх. Даниэля, вероятно, уже унесло далеко вниз.

Я вынырнул, чтобы набрать воздуха, и услышал, как какой-то мужчина кричит мне:

— Какого черта ты делаешь?

Но я не обращал на него внимания. Я слышал голоса других людей, но среди них не было голоса моего друга; я плыл на запад, бил ногами по воде, рассекал волны руками, создавая позади себя крупные брызги. Потом я увидел Даниэля: волосы его колыхались словно водоросли, руки безвольно покачивались на воде. Я бросился к нему, схватил за руку и потянул, но течение относило его в сторону. Я снова дернул его и почувствовал, что он шевелится. Он был жив! Его глаза раскрылись, но взгляд был отсутствующим. Мне не хватило воздуха, и я был вынужден вынырнуть. Отдышавшись, я набрал побольше воздуха в легкие, — этого мне должно было хватить, чтобы спасти Даниэля. В этот раз я обхватил друга руками за талию и сплел пальцы у него на спине. Мне хотелось кричать, чтобы он помог мне. Я тащил его изо всех сил. Но он не хотел или не мог помочь мне.

Я не знал, сколько еще мог продержаться, пытаясь вытянуть друга, но я решил не всплывать на поверхность, пока его голова не покажется над водой. Но пусть Даниэль, сеньора Беатрис и Виолетта простят меня, — у меня вскоре закружилась голова, а в трех футах от поверхности руки отказались меня слушать. Даниэль выскользнул, и алчная река захватила его. Теперь я боролся за свою жизнь. Вода была темной, и я уже не мог сказать, где верх, а где низ.

Потом я услышал папин голос, выкрикивающий мое имя. Я закрыл глаза чтобы лучше слышать его. Но папа замолчал. Я чувствовал, как меня сносит течением.

После нескольких мгновений полной тьмы, я почувствовал, как какой-то пушистый предмет дотронулся до моей руки. Спустя миг яркий свет ослепил меня. Я оказался над водой. Нестройный гул голосов, напоминающий рассыпающиеся монеты, приветствовал меня.

— Молодец, парень! — крикнул какой-то мужчина.

Я хватал ртом воздух; в руках была веревка. Мужчина подошел ко мне и вытащил меня из воды.

Я был не в силах вздохнуть. Грудь болела так сильно, словно ее расцарапали ржавым гвоздем.

— Он там, на дне, — задыхаясь, сказал я. — Мой друг, Даниэль. Пожалуйста, помогите ему. Пока еще не слишком поздно.

Моряк взял веревку и нырнул. Некоторое время он был под водой, потом вынырнул.

— Тяни! — крикнул он.

Вскоре на берег вытащили Даниэля; вокруг его талии была обвязана веревка.

— Помогите ему! — умолял я.

Мужчины уложили его на спину. Моряк, спасший Даниэля, — я на всю жизнь запомнил его загорелое встревоженное лицо, — с короткими промежутками давил руками на грудь моего друга. Потом он склонился над парнишкой, чтобы послушать, бьется ли сердце. После еще нескольких попыток привести его в чувство, моряк покачал головой. Затем он подошел ко мне и взял меня за руку, но в тот момент я был бесчувственен к любым прикосновениям. Я дрожал, но не от холода. В ушах у меня стучало, и внутренний голос говорил мне, что произошло невозможное, и в этом есть часть моей вины. Теперь меня ждало будущее, которого не должно было быть.

Позже в этот же день, еще не зная о смерти Даниэля, Виолетта усталой вернулась домой с рынка и обнаружила прямо под своим окном столешницу, на которой мой друг вырезал детские лица. Я был изображен в центре, выглядывающим из-под небольшого листа папоротника, похожего на крыло ветряной мельницы, черты моего лица были переданы очень хорошо. Глаза же Виолетты были вырезаны столь точно, что когда она опустилась на колени и первый раз прикоснулась к картине, ей вдруг пришло в голову, что Даниэль знал ее лучше, чем она себе представляла. Он как никто другой понимал ее одиночество.

Представьте себе паренька, родившегося в прокопченном от сажи доме, на древних улочках Порту, который долгое время верил, что он прямой дорогой идет к счастливой жизни. Но после событий 27 апреля 1802 года я с горечью осознал, что жизнь — это не пестрая ярмарка.

В первый день после этого я отказался покидать свою комнату. Я находился в таком истощении и замешательстве, что даже не мог плакать.

Время от времени я закрывал глаза и пытался найти утешение во сне. Когда я, наконец, нашел в себе силы рассказать о том, что случилось с Даниэлем, папа обнял меня своими сильными руками. Я поведал ему обо всем, даже о том, как я пил вино в таверне «Огурец», — никому больше я не рассказывал об этом событии.

Когда я закончил, он воскликнул:

— Господи, Джон, ты ведь еще ребенок. Не перекладывай на себя ответственность за все, что происходит в мире.

Это был хороший совет, но первые несколько дней я сидел в своей темной комнате, закрыв ставни, боясь увидеть отца Даниэля или сеньору Беатрис, не говоря уже о Виолетте.

Я боялся увидеть в их глазах упрек и осуждение своей слабости. Мы все знали, что Даниэль не мог спастись сам. Но я был рядом в тот день и не исполнил свой долг. А самое худшее было то, что я сам мог подтолкнуть его к смерти, рассказав ему о Виолетте.

Прошло несколько недель. Я уже не думал ежечасно о его безвременной смерти и о своей вине. Но даже сейчас я не могу смириться с тем, что мне уже тридцать три года, а ему навсегда останется четырнадцать.

И все же мне приятно думать, что он оставил мне не только свои маски, но также присущие ему смелость и дерзость. Мне кажется, что поначалу я только подражал этим качествам, но потом они стали в какой-то мере неотъемлемой частью моей сущности.

Похороны состоялись через три дня после смерти Даниэля. Мои родители присутствовали на недолгой церемонии, но когда они предложили взять меня с собой, я раскричался и устроил истерику.

В конце концов, со мной осталась бабушка Роза. Пока я лежал в кровати, она сказала мне нечто, чего я никогда не забуду:

— Знаешь, может, и лучше, что твой друг умер. Ведь его приемная мать — уличная девка. Именно потому он никогда и не видел ее. Этот бездомный побирушка оказывал на тебя дурное влияние, дитя мое.

Ее слова привели меня в такую ярость, что у меня началась лихорадка. В то время как домой вернулись родители, мой лоб горел от жара, а пульс бешено стучал.

Когда мы остались одни, я передал маме эти слова, и она никогда больше не оставляла меня с бабушкой Розой.

Несколько дней спустя, когда я лежал в кровати, у меня начались галлюцинации. Я ясно услышал, как Даниэль зовет меня, стоя перед моим домом на улице. Я подбежал к окну, и мне показалось, что я увидел, как он бежит вниз по улице. Я позвал его, но он исчез.

В следующую субботу я собрался с духом и отправился на рынок к Виолетте.

— Мне очень жаль, — начал я. — Мне так жаль. Я не хотел оставлять его. Я пытался… Изо всех сил пытался. Но я оказался… Я оказался слишком слаб. Прости, Виолетта…

Она взяла меня за руку. Мое сердце едва не выскочило из груди, и я чуть не расплакался из-за чувства благодарности. Но мне было стыдно признаться в том, что я сказал Даниэлю о ее планах уехать в Америку без него. Вместо этого я снова забормотал о слабости моих рук.

— Джон, пожалуйста, не вини себя.

— Ты не презираешь меня? — спросил я сквозь рыдания.

— Конечно, нет, — сказала она и поцеловала меня в лоб.

— Не могу поверить, что он мертв, — сказал я.