Когда я сообщил Виолетте о своих намерениях, она ободряюще улыбнулась.

— Только оставь свои инструменты у меня, чтобы здесь работать. Тогда мы останемся друзьями. Окажи мне такую услугу, Джон.

Впервые в жизни я ответил ей «нет». Никогда прежде это слово не давалось мне с таким трудом.

Я сразу написал матери о своем новом доме и изменил адрес в газетных объявлениях. В последнюю ночь, что я провел в доме Виолетты, она вышла в сад до рассвета и долго смотрела на звезды. Когда она заметила меня, я укрылся в тени, точно преступник. Виолетта начала подбрасывать в воздух мяч. Это был мячик Фанни, я вспомнил, как моя любимая собака прыгала за ним с громким лаем. Пошатываясь, я вернулся в постель. Чуть погодя, я услышал, как Виолетта бросает камешки мне в окно, и накрыл голову полушкой. Она продолжала швырять их до рассвета, но я так и не осмелился выглянуть наружу.

Как-то утром в середине января кто-то принялся стучать в дверь нашего дома. Я открыл и обнаружил на пороге свою мать, всю в слезах. За спиной у нее стояли Эстер и Граса. Из трех больших повозок выгружали тяжелые сундуки.

Наша встреча, как и заведено в моей семье, прошла с надрывом.

Это было все равно, что смотреть итальянскую оперу, которую играют в слишком быстром темпе, где четверо персонажей с совершенно разным темпераментом пытаются обрести шаткое равновесие между смехом и слезами. Я расцеловал дочерей и разглядел их каждую по очереди.

На девочках были серьги, купленные мною в Александрии, и они с гордостью сообщили, что не снимали их все это время. Показывая им дом, я сказал, что у них будет одна спальня на двоих, но они заявили, что так даже лучше. У мамы, как и у Морри, была отдельная спальня, и она ей очень понравилась, хотя там пока не было никакой мебели и даже ковра. Конечно, в доме было очень тесно, и несмотря на все их улыбки я понял, что они разочарованы после столь долгого путешествия. Я почувствовал, как отвага понемногу покидает меня.

— Дыши спокойнее, — велела мне мама, но я даже не смог засмеяться старой шутке. Она постучала мне по лбу, словно пытаясь вбить в меня немного здравого смысла. — Прекрати беспокоиться, Джон. В жизни нам пришлось повидать немало грязи и тесноты…

В следующие два дня я по очереди сводил мать и дочерей на прогулку по Бродвею и рассказал им о том, что пережил в Ривер-Бенде и как потерял руку. Я сразу извинился за эту потерю перед мамой, поскольку она родила меня целым и невредимым, а я словно бы нанес ей оскорбление, презрев материнскую заботу. Она обняла меня со словами: «Ты должен был рассказать мне обо всем гораздо раньше. Нельзя страдать в одиночку. Ты всегда так поступал, с самого детства, но думаю, теперь с тебя хватит».

Я заверил ее, что трудности давно миновали, но она никак не могла соединить в своем сознании образ того прежнего мальчика и мужчины, который ныне стоял перед ней. По утрам, в полудреме я порой замечал, как она стоит в дверях и встревоженно смотрит на меня.

У мамы всегда странным образом менялись настроения, и, пережив первоначальный шок и грусть, она вновь сделалась веселой и жизнерадостной. И все же я знал, что пройдет еще много месяцев прежде, чем она примирится с происшедшим.

Что касается дочерей, то их реакция на мое увечье была совершенно различной. Заботливая Граса предпочла хранить молчание, но я знал: она ждет от меня подтверждения, что ее отец остался прежним. Я и забыл, как тяжело дети переживают разлуку. Поэтому следующие две недели я старался проводить с ней как можно больше времени и перед сном подолгу читал ей книги. Когда она, наконец, успокоилась и стала уходить на прогулки по городу с матерью и сестрой, даже не вспоминая обо мне, я понял, что все будет в порядке.

Что до Эстер, то она возомнила себя заботливой нянюшкой, и мне пришлось терпеть ее ухаживания. Она помогла мне подыматься по лестнице и взбивала на ночь подушки. Когда я однажды одернул ее, она разразилась слезами. Однако мама объяснила мне, что в глубине души сестры очень похожи, и нуждаются в моем внимании. Поэтому я позволил Эстер побаловать меня еще некоторое время, а взамен попросил разрешения присутствовать на ее занятиях музыкой. Это ей так понравилось, что она даже стала будить меня по утрам игрой на скрипке. Я понял, что и с ней все будет в порядке, когда она принялась покрикивать на меня, явно не опасаясь, что от этого я могу развеяться, как дым, или у меня отпадет вторая рука.

Поначалу, как и следовало ожидать, отношения между членами семьи и Морри были довольно напряженными. Она предпочла одиночество своей спальни и пряталась там все время, когда не нужно было уходить в школу. Однажды я постучался к ней, и она разрыдалась в моих объятиях. Она была уверена, что все вокруг ее ненавидят.

— Я совсем другая, ты был очень добр ко мне, но мне больше нельзя здесь оставаться.

И тут в комнату вошла мама, встревоженная шумом, и опустилась рядом с Морри на колени. Она обняла девочку за плечи.

— Морри, послушай меня. Твой папа был самым лучшим моим другом. Он спас Джону жизнь, как ты знаешь, а значит, спас жизнь и мне тоже. — Она промокнула платком слезы девочки. — В то время я дала ему клятву — что я всегда буду обращаться с ним как с родным человеком. Поэтому ты стала членом нашей семьи не только потому, что Джон удочерил тебя. — Она поцеловала ее в ладошки и сжала их в кулаки. — Ты, дитя мое, — она улыбнулась, — стала членом нашей семьи еще до своего рождения!

Они очень долго смотрели друг другу в глаза, а затем мама шутливо ударила ее по коленке и сказала:

— А теперь пойдем со мной на кухню. Мы получше познакомимся, пока будем готовить ужин.

После этого все пошло как по маслу. Девочки стали обращаться к Морри, как к старшей сестре. Они бессовестно соперничали за ее внимание, — Эстер со своей скрипкой, а Граса — с картами и альманахами. На следующее утро они втроем приняли свое первое решение: как только они повзрослеют, то отправятся в Шотландию, в Италию, в Индию и в Китай.

— А на обратном пути мы посетим Африку, чтобы увидеть, откуда родом твой отец, — с серьезным видом заявила Граса Морри.

Они сидели в гостиной на диванчике, и я обнял их всех троих, а затем усадил Эстер на колени.

— Если отправитесь морем, то на меня не рассчитывайте, — объявил я с тяжким вздохом.

Мама смеялась до слез, а потом пояснила:

— Джон, ты разве так и не понял? Они и не думали брать тебя с собой.

Как-то вечером, вскоре после их приезда я набрался смелости и рассказал маме про Виолетту. После этого она стала навещать ее раз или два в неделю и порой брала с собой Эстер и Грасу. Дети очень полюбили Виолетту и часто играли с ней. Мама подтвердила, что та всегда очень ласкова с моими дочерьми. И я вспомнил, как она заботилась о детях в Ньюкастле… Похоже, мои девочки и впрямь доставляли ей много радости. Я ревновал лишь изредка…

Когда мать и мои дочери отправлялись к Виолетте, мне казалось, словно они ходят в гости к призраку. В моем сознании она теперь мало чем отличалась от Даниэля. Отчасти это утешало: теперь я мог надеяться, что со временем буду чувствовать к ней одну только любовь.

Итак, мама, Эстер, Граса, Морри и я начали свою жизнь в Нью-Йорке в ожидании вестей от Полуночника.

Когда я стояла и смотрела, как уезжают прочь люди, которых знала всю жизнь, у меня чуть не разорвалось сердце. Лишь Рэндольф со своими детьми, Мими и Лоуренсом, остался на Манхэттене. Отныне это была моя единственная связь с Ривер-Бендом, — но, впрочем, с Рэндольфом мы никогда не были большими друзьями.

Я осталась в Нью-Йорке потому что, едва оказавшись здесь, поняла, этот город словно создан для меня.