По щекам Виолетты потекли слезы. Она казалась такой хрупкой…

Когда она успокоилась, я сказал:

— Ты будешь приходить ко мне по ночам? Я так волнуюсь за тебя.

— Да, конечно.

— Обещаешь?

— Даю слово.

Вопреки своему обещанию, Виолетта никогда больше не навещала меня и не кидала камушками в окно. Иногда я проходил мимо ее прилавка и махал рукой, но она отворачивалась, словно я был ей противен. В конце концов, я перестал искать с ней встречи, убедившись, что она изменила свое мнение и презирает меня.

Я стал причиной смерти Даниэля, и мне не было прощения.

Через год Виолетта исчезла. Никто не знал, где она. Однажды сеньор Соломон, мясник, сказал мне, что как-то ночью ее дядя тайком вернулся в город и убил ее. Но я лучше разбирался в положении дел и был уверен, что она убежала от своей судьбы. Девчонка без единого фартинга в кармане могла сделать это только одним способом: уйти из города, не оглядываясь, и зарабатывать деньги всеми возможными способами. Я был уверен, что мы уже никогда не увидим ее.

Изнеможение охватило мою душу и тело; со дня смерти Даниэля я каждую ночь страдал от бессонницы.

Однажды утром мама обнаружила меня мечущимся в лихорадке. Следующие несколько дней меня мучили пульсирующая боль в голове, такая сильная, что мне было больно открыть глаза. У меня завелись вши; меня периодически бил озноб.

Я все еще слышал, как Даниэль иногда зовет меня. Я несколько раз видел, как он карабкается по плоским крышам домов на нашей улице.

Когда я сказал об этом маме, она схватила меня за руку.

— Я больше ни слова не хочу слышать о Даниэле! — закричала она. — Слышишь, Джон? Никогда!

Она разрыдалась, и папа увел ее.

Потом мама объяснила мне, что душа моего друга не может покинуть земной мир из-за того, что его смерть была насильственной, а также из-за его сильной привязанности ко мне.

Но сеньора Беатрис считала иначе.

— Скорее всего, это — колдовство, — заявила она и вставила мне в волосы веточку розмарина.

Еще она надела мне на шею талисман, ранее принадлежавший Даниэлю; я спрятал его под пижамой.

Когда она ушла, папа подошел к моей кровати и стряхнул веточку розмарина.

— Все это глупые суеверия, — вздохнул он, попыхивая трубкой. — Но это не причинит тебе вреда, а сеньора Беатрис будет довольна. Все, что тебе нужно для выздоровления, — объявил он, выпуская клубы сладкого дыма, — так это несколько недель абсолютного покоя и маминой заботы.

На следующий день к нам пришел врач по имени Мануэль. Папа сказал, что он изучал френологию в далеком городе Вене, а мама добавила, что он способен определить болезнь и нужное лечение по форме черепа. Когда он сжал мою больную голову в своих мясистых руках, словно в тисках, я чуть не подпрыгнул от боли. Он помассировал мой череп кончиками пальцев, а затем сказал:

— Ты — способный, но очень безрассудный парень.

— Что верно, то верно, — подтвердила мама.

Через несколько минут сдавливаний, похлопываний и постукиваний, он нащупал что-то интересное на моем затылке.

— Вот он! — воскликнул он на своем странном португальском. — Непомерно раздутый и жидковатый.

— Боже, о чем он говорит? — сказал отец маме, и потребовал от нее объяснений.

— Мистер и миссис Стюарт, у вашего сына сильно смещена кора головного мозга, отвечающая за визуальное восприятие, что вызвано полнокровием. В его голове опасный переизбыток крови, что и приводит к тому, что его воспоминания приобретают визуальную форму.

— Да, это похоже на правду, — снова подтвердила мама.

— Я рекомендую прикладывать кровососов, — объявил знаток френологии, наложив мне на череп двух маленьких пиявок. — Сейчас посмотрим.

— Это — пиявки, — повторил он на английском, специально для папы.

Он надел перчатки и извлек из своего кожаного чемоданчика бежевую керамическую вазочку, откуда вытащил маленькую пробирку с пиявками. Я так разнервничался, глядя на первую пиявку, извивающуюся у него в руке, что начал кричать и звать на помощь.

Я плохо помню, что было дальше: от неприятных ощущений меня спас глубокий обморок. Судя по всему, у меня были связаны руки, потому что именно это доставляло мне неудобства во время дальнейшего лечения.

Я проснулся на рассвете и увидел, что, мама с папой, обняв друг друга, спят в моей комнате на кушетке, принесенной из их спальни. Они спали в одежде, скинув только обувь. Папа храпел, издавая смешные звуки, его рука лежала на мамином плече, а мама свернулась, как кошка, положив голову папе на колени. Фанни лежала возле моей кровати, неуклюже развалившись на спине и задрав лапы вверх: она сильно раздувала ноздри, словно ей снилось, что она плывет по реке.

Думая сегодня о родителях и Фанни, я всегда с удовольствием вспоминаю эту сцену; никогда я не чувствовал себя более защищенным, чем в то утро. Тогда я подумал, что самая худшая часть моего лечения осталась позади.

Успех лечения всегда определяется врачом и никогда — пациентом, мнение которого слишком субъективно, чтобы доверять ему. В данном случае, который, к сожалению, касался меня, первоначальное лечение доктора Мануэля сочли очень важной победой над отвратительными скоплениями желчи, которая, по его мнению, и стала причиной болезни, названной им «полнокровным смещением черепа». Много лет спустя один английский врач нашел более простое объяснение: у меня был сыпной тиф. Он часто сопровождается бредом, галлюцинациями, головными болями и высокой температурой. Все это у меня появлялось с перерывами в течение нескольких недель, а переносчиком болезни, по-видимому, были вши.

К счастью, я забыл все детали лечения, но знаю, что следующие три дня к моему затылку прикладывали пиявок, а мама дважды в день прочищала мне кишечник. К концу третьего дня доктор объявил меня излеченным. Наверное, он имел в виду, что я потерял достаточно крови и впитал довольно яда, чтобы спокойно умереть медленной смертью. В любом случае, это значило, что он уже не придет на следующее утро и не будет истязать меня. Теперь я был свободен.

Я крепко спал той ночью, лишь изредка просыпаясь от бурчания в животе, вызванного микстурой, насильно вливаемой мне в горло. Я страстно желал съесть что-нибудь существенное и представлял себе стол, на котором стояли разные лакомства: бисквитный торт, рисовый пудинг и рабанаду — хлеб, вымоченный в яйце, а потом поджаренный и посыпанный сахаром. Я начал пробираться на цыпочках на кухню с целью стащить что-нибудь, но меня отвлекла ссора в комнате родителей.

— Если ты нас бросишь, — кричала мама, — то нас с Джоном не будет здесь, когда ты вернешься.

— Мэй, попробуй понять, что я делаю это ради нас троих, — отвечал папа называя маму своим любимым именем. — Если бы ты только…

— Ради нас троих? Как ты можешь бросить сына в таком состоянии?

— Я ведь уже два раза совершал такие поездки. Корабль отправляется рано утром. Я должен быть там.

— И как ты объяснишь это Джону?

— Как всегда, скажу ему правду.

— Твоя правда будет заботиться о нем, когда ты уедешь? Правда спасет его от безумия?

Мое сердце бешено забилось, когда я понял, что папа собирается уехать. Я открыл дверь и зашел в спальню родителей.

— Джон? — судорожно выдохнула мама.

Она стояла в ночной рубашке, держа в руке оловянный подсвечник с зажженной свечой.

На папе же не было ничего кроме ночного колпака; он сидел на кровати. Если бы я чувствовал себя лучше, то наверняка бы рассмеялся.

— Входи, малыш, — кивнул мне папа.

Он потянулся ко мне, и я, расплакавшись, бросился к нему. Он взял меня на руки и крепко обнял. Я уткнулся носом в его плечо.

Мама подошла к нам и поцеловала меня в то место, куда мне прикладывали пиявки. Я никогда не забуду, как она несколько раз повторила: