— Новый Дионис! — восклицали собравшиеся в порту жители Эфеса, выкрикивая божественное прозвище Антония, когда он появился на носу «Антонии».

— Царица царей! Царица царей! — услышала Клеопатра, поспешив занять место рядом с Антонием.

Антоний и Клеопатра приплыли в Великий порт города Эфеса в Малой Азии со всем своим флотом. Восемь сотен кораблей из разных стран присоединились к ним; двести из них были построены Клеопатрой и несли знамена Птолемеев, красно-белые цвета Египта. Этот парад на воде, это шествие силы, от которого захватывало дух, возглавляла «Антония» — флагман. Клеопатра знала, что сегодня все зрители, заполонившие порт, разнесут вести о могучей силе, явившейся к их берегам.

Они с Антонием спустились с корабля и вместе прошли по широкой Портовой улице. Небо было безупречно синим — ни единого облачка. Жители Эфеса усыпали путь царственной четы лепестками роз. Когда-то Клеопатре довелось идти по этой улице ночью, и в свете пятидесяти фонарей колонны отбрасывали огромные тени на каменные плиты.

Эфес — один из самых почитаемых религиозных центров, место, где находится храм Артемиды, — прекрасно годится для того, чтобы снискать расположение богов, прежде чем отправляться на войну. Ослепительно белые колонны, установленные вдоль улицы, одновременно и приветствовали чужеземцев, приближающихся к городу, и напоминали им о том, что следует совершить омовение, прежде чем вступать в его врата. Гости были здесь желанны, а их болезни — нет.

Эфес был городом мрамора, и теперь, под ярким солнцем, он сверкал, словно божественный мираж в пустыне. Лишь фиговые деревья с облетевшей листвой и кипарисы, возносящиеся к небесам, словно копья, придавали городу земной вид.

Царская процессия шествовала по улицам. Подняв голову, Клеопатра увидела театр, построенный Лисимахом на склоне горы. Прямо впереди, в конце улицы, высилась статуя кабана, эфесского талисмана; кабан распахивал пасть, подобную пропасти. Портики домов, стоящих по обеим сторонам улицы, были забиты людьми, явившимися сюда, чтобы хоть краем глаза взглянуть на богоподобную царицу и ее супруга-римлянина. Маленький мальчик, тащивший на веревке двух коз, превратился в неофициального главу процессии. Он весело мчался перед свитой Клеопатры, то и дело отвешивая своим козам пинка под зад, чтобы на несколько шагов опережать стражу царицы.

Толпа сопровождала их, пока они не вошли в коридор, образованный соснами — огромными, выше храма. Там высокие гости уселись в экипаж, который должен был доставить их во дворец, выстроенный в греческом стиле. Он располагался над городом, на склоне горы. Оттуда открывался великолепный вид на море, чтобы Антоний и Клеопатра могли постоянно видеть свой флот.

В этот момент Клеопатре казалось, что весь мир на их стороне и даже небеса выказывают им явное благоволение. Они переплыли море при прекрасной погоде, с самыми благоприятными ветрами и успешно высадились на белые пески древнего Эфеса. Не только местное население сбежалось приветствовать их. Многие римские сенаторы, оскорбленные действиями Октавиана, бежали из собственной страны, чтобы присоединиться к Антонию и Клеопатре, и теперь обосновались в Эфесе.

— Если Октавиан хочет войны, мы обеспечим ему войну, — решительно заявила Клеопатра, привстав на цыпочки, чтобы прошептать эти слова Антонию на ухо. Потом она снова заулыбалась и помахала рукой толпе.

Не имея мужества открыто объявить войну великому Антонию, Октавиан развязал войну клеветы, пропаганды и вредительства; он распускал дикие слухи и смущал умы, которым недоставало благоразумия либо сведений, чтобы мыслить самостоятельно. При помощи нескольких горластых стихоплетов Октавиан распустил слух о том, что Клеопатра якобы всякое утверждение заканчивает клятвой: «И это так же верно, как то, что я буду вершить правосудие на Капитолии!»

Услышав это, Клеопатра расхохоталась и сказала Антонию:

— Во-первых, это слишком громоздкая фраза, чтобы заканчивать ею каждое утверждение!

— А во-вторых, — добавил Антоний, — даже если бы ты и питала подобные устремления, ты никогда бы не заявила о них вслух, потому что для этого ты слишком благоразумна.

До чего же глупы эти римляне, если способны поверить в подобную нелепицу! Как можно не только принимать столь странный вымысел за правду, но еще и действовать столь возмутительно? Последние из сочиненных историй оказались самыми дурацкими, и все же они разлетелись среди римских врагов Антония со скоростью урагана. Теперь болтали о том, будто Антоний настолько возлюбил египетскую роскошь, что даже Клеопатра порицает его мотовство и нелепые причуды. Говорили, что он мочится исключительно в золотой горшок — это было самым несерьезным из выдвинутых Октавианом обвинений, и в то же время оно почему-то разошлось шире всех. Ходили также слухи, будто на пирах Клеопатра растворяет в уксусе бесценные жемчужины и пьет за здоровье Антония; сам Антоний, точно раб, умащает ступни Клеопатры; он якобы ограбил библиотеку в Пергаме, чтобы утолить стремление своей любовницы к краденым манускриптам; они пишут друг другу любовные послания на бесценных табличках из оникса и серебра.

Клеопатра сомневалась, чтобы самые невежественные и суеверные из слуг в ее дворце поверили в ту чушь, которая сейчас передавалась из уст в уста римскими аристократами. Эти байки были в точности как назидательные истории, сочиненные для того, чтобы запугать маленьких детей и заставить их слушаться. Вероятно, по уровню интеллекта римляне — за редким исключением — уступают греческим школьникам.

Но все эти слухи и намеки втайне смутили душевный покой Клеопатры. «Может, мы с Антонием совершили тактическую ошибку?» — спрашивала она себя, когда они плыли в Эфес. Она не стала делиться своим беспокойством с Антонием, потому что он не любил, чтобы ему портили настроение пустыми, как он считал, вопросами. Он предпочитал полный оптимизм, и потому Клеопатра в общении с ним выказывала полный оптимизм. Но наедине с собою она вновь и вновь обдумывала принятые ими решения.

Насколько она могла судить, ничего необратимого они не совершили. Не было сказано никаких слов, которые нельзя было бы взять обратно. По крайней мере, на взгляд римлян. Антоний намеревался отправиться из Эфеса в Рим, чтобы опровергнуть ложь Октавиана. Клеопатре же предстояло ожидать его в Эфесе с армией и флотом, ибо ясно было: ее присутствие в Риме после всех сплетен, распущенных про нее Октавианом, слишком многие расценят как угрозу.

Таков был их план, пока Октавиан не предпринял последний шаг, который должен был навсегда разрушить их отношения с Антонием. Октавиан объявил Клеопатру врагом Рима. Теперь о мирном улаживании вопроса не могло быть и речи.

— Конечно, он не мог сказать такого про императора, которого по-прежнему поддерживает не менее половины Сената, восточные силы армии и значительная часть состоятельных людей, — заметил сенатор Агенобарб, один из тех, кто бежал из Рима и присоединился к Антонию и Клеопатре в Эфесе.

Клеопатра сидела вместе с Антонием и членами его военного совета и слушала, как Агенобарб рассказывает о последних выходках Октавиана.

— Не имея на то никаких конституционных прав, он лишил императора консульства — выборной должности! — и объявил, что великий Марк Антоний больше не римский военачальник, а наемник на службе у чужеземной царицы!

Клеопатре хотелось бы знать, действительно ли Агенобарб разгневан, или он лишь изображает праведное негодование, дабы выказать свою верность Антонию; тот же не присоединился к общему гулу возмущения, но спокойно выслушивал рассказ о предосудительных деяниях своего врага. На лице Антония застыло скептическое выражение, как если бы он сомневался, что ему следует принять поступки Октавиана всерьез. Клеопатра тоже не очень понимала, как Октавиан умудрился провернуть такое в стране, которая якобы была по-рабски беззаветно предана своей конституции. Римляне убили Цезаря за нарушение им этого их священного и неприкосновенного документа. Теперь же они позволили этой бледной немочи, его племяннику, толковать по своему усмотрению закон, не изменявшийся пять сотен лет. Впрочем, Октавиан был хитер и, весьма своевольно обходясь с конституцией, одновременно с тем шумно заявлял о приверженности самым строгим римским традициям. Царица не могла не признать, что действует он очень умно.