Теперь толпа разразилась гневными воплями и улюлюканьем; Антония освистывали и называли предателем. Собравшиеся кричали, что убьют его, и сделают это во имя Юлия Цезаря и всего Рима. Антоний же в ответ на эти крики лишь покачал головой, все так же медленно и понимающе, показывая, что разделяет их чувства, но не вполне согласен с ними.

— Граждане, убийцы Цезаря, наши «освободители», первыми пожалели о его кончине.

При этой неожиданной вести по толпе пробежал ропот, и Антонию в очередной раз пришлось призвать собравшихся к тишине.

— Вы спросите, почему они сожалеют о человеке, чью жизнь сами же и оборвали? — Антоний широко улыбнулся, как будто дошел до кульминационного момента какой-то длинной шутки. — Они сожалеют потому, граждане, что каждый из них был назначен на свою нынешнюю должность Цезарем. Убив Цезаря и объявив об упразднении всех введенных им законов, они тем самым — согласно конституции — лишили себя своих должностей.

Антоний сделал паузу, чтобы слушатели успели осознать иронию ситуации. Клеопатра видела, как мужчины объясняли суть дела сыновьям и женам и как на лицах проступали невеселые улыбки.

— Граждане, вот с чем мы столкнулись, — продолжил Антоний. — Пытаясь удержать свои посты, убийцы Цезаря, наши «освободители», теперь спорят, что бы им сделать, дабы сохранить законодательное наследие Цезаря.

Он печально покачал головой.

— Как странно: они поняли мудрость правления Цезаря лишь после того, как убили его. А с чем же остались мы, друзья мои? Нам осталось наследие Цезаря, вписанное Цезарем, во всем его величии, в римскую историю, — даже его убийцы поняли, что трогать это нельзя. Осталось все — вот только теперь с нами нет уже Цезаря, который мог бы вести и направлять нас. Он был не молод и не отличался богатырским здоровьем, но собирался три дня спустя снова выступить в поход, дабы завоевать во имя Рима — ради вас, граждане, — бескрайние варварские земли, Парфию, что уже много десятилетий угрожает безопасности вашего государства. Цезарь мечтал, чтобы вся земля стала Римом, чтобы каждый свободный человек был римским гражданином, чтобы каждый ребенок, рожденный в этих землях, добавлял им славы. Вот каковы были его честолюбивые устремления. И мы знаем теперь, что все его честолюбие зиждилось на его великой любви ко всем нам. Граждане, человек, о котором пророческие книги сказали, что именно ему суждено победить парфян, убит! И теперь те, кто остался жив, должны взять на себя исполнение его стремлений — в память о нем, но уже без его руководства, и молить богов, чтобы они даровали нам хотя бы часть мудрости, силы и гения, которые были явлены в Цезаре.

Клеопатра схватила Архимеда за руку.

— Он же называет себя преемником Цезаря!

Архимед отобрал руку и смерил Клеопатру холодным взглядом.

— Хотелось бы мне знать, кузина, какими именно способами ты готова поддержать его притязания?

Клеопатра уже готова была отчитать родича за дерзость, но тут что-то сверкающее пронеслось по небу, словно стрела, выпущенная из лука. Все запрокинули головы, провожая взглядами небесного скитальца, комету с горящим белым хвостом, распоровшим ночную тьму. Два авгура кинулись к ростре. Антоний наклонился, дабы выслушать их. Теперь все глаза были прикованы к нему, но собравшиеся молчали, пока Антоний сам не нарушил молчание.

— Только что царь священнодействий сообщил мне, что Цезарь взошел на небо и занял свое место среди богов.

При известии о вознесении диктатора на небеса граждане Рима хором ахнули. Антоний взглянул на звезды, словно искал там еще какой-то знак, еще одно послание от духа Цезаря, но небо осталось темным.

— Лично я буду молиться Цезарю, — сказал Антоний. — Не за себя, ибо Цезарь и так знает, что у меня в сердце. Нет, я буду молиться за его убийц. Я буду молиться, чтобы теперь, когда Цезарь восседает среди богов, он остался таким же милосердным и снисходительным, каким был в своей смертной жизни.

На мгновение воцарилась тишина, а затем людской поток хлынул к погребальным носилкам; люди шли и шли, сваливая свои подношения в кучу. Мужчины кинулись к портикам, где проходили заседания магистратов, и вытащили оттуда скамьи, предназначавшиеся для судей и зрителей, дабы использовать их для погребального костра. Антоний отступил в сторону, а солдаты поднесли к образовавшейся груде факелы, огонь мгновенно вспыхнул и разгорелся. Всякое подобие порядка исчезло; люди давили друг друга, чтобы успеть добавить свои подношения к числу сокровищ, отданных Цезарю.

Мимо Клеопатры пронесся какой-то юноша, по виду явный провинциал, спешивший предложить свой скромный дар — сельскохозяйственные инструменты.

— Мы уходим, — сообщил Архимед, ухватив Клеопатру за руку и увлекая за собой. — Не спорь. Иначе мне придется применить силу, а уж в Александрии делай со мной что хочешь.

Клеопатра знала: если она уйдет, то может распроститься со всеми надеждами, со всеми планами, которые они строили совместно с Цезарем. Стоит ей повернуться спиной к этому костру, как все, чего она успела добиться за свою жизнь, развеется пеплом и она должна будет начинать с самого начала. Будущее превратится в карту неведомых земель, на которой ей снова придется чертить безопасный путь для себя, своего сына, своего народа.

— Я не могу уйти, — возразила она. — Отвези Цезариона в Египет и жди меня там.

— Да, государыня, — со сдержанной насмешкой отозвался Архимед. — Поскольку у тебя нет врагов, ни в Риме, ни дома, я уверен, что вы оба будете в полнейшей безопасности.

Клеопатра понимала, что он прав, что она действительно должна распроститься со своими мечтами. Или, по крайней мере, с этой их частью. Она обязана вернуться в Египет, чтобы составить новые планы. Поэтому царица позволила Архимеду провести ее через толпу, стараясь держаться поближе к нему, чтобы его тело служило щитом против людского потока, стремившегося отнести их обратно, к телу Цезаря. Архимед за руку тащил ее прочь, а Клеопатра едва могла дышать. Они протолкались через столпотворение, мимо базилики, посвященной Юлии, которую граждане ныне разносили, добывая дрова для погребального костра ее отца, мимо храма Венеры — того самого, в котором стояло изваяние Клеопатры. «Интересно, сколько эта статуя еще здесь простоит?» — подумалось Клеопатре. Ей вдруг представилось, как статую забирают и бросают в костер и золото покрывает тело Цезаря, словно и ее сожгли вместе с ним.

Архимед выволок царицу к выходу с Форума. Они были единственными, кто сейчас уходил; на мгновение они остановились и оглянулись на ростру, где стоял Антоний, наблюдая за тем, как его соотечественники превращают погребальный костер в настоящую огненную звезду. Хотя толпа вышла из повиновения и люди крушили Форум, сражаясь друг с другом за право оказать Цезарю последние почести и выкрикивая призывы к мести, Антоний высился среди простых смертных, не выказывая ни тени страха и даже не пытаясь уклониться от нарастающего жара. И в этот миг он впервые напомнил Клеопатре самого Цезаря.

Клеопатра нервно расхаживала по палубе. Их плавание длится всего день. Погода неблагоприятна. Над головой ни облачка, но небо серое и угрюмое. Если сейчас налетит буря, она будет стремительной и смертоносной.

Клеопатра чувствовала себя неважно. Ее желудок бунтовал, не принимая никакой пищи, даже самой легкой, и царица сделалась даже более худой, чем в юности. Она не знала, в чем причина: то ли в постоянном беспокойстве, то ли в том, что теперь в ее жизни не было мужчины, ради которого ей хотелось бы выглядеть женственно.

Клеопатра провела руками по бокам, ощутив под ладонями выступающие кости таза. Потеря веса беспокоила ее. Болезни были сейчас непозволительной роскошью. Ее сын — еще совсем малыш, а его отец мертв. После трагедии, обрушившейся на нее, после смерти Цезаря Клеопатра возвращалась в страну чумы и голода. Нил в этом году не разлился. Посевы не взошли. Все больше людей умирало голодной смертью. В самой Александрии чума, много лет поднимавшая голову в портовом районе, вырвалась на свободу и принялась за свое дело, добравшись до самых укромных уголков. Повсюду валялись тела, покрытые гнойниками; больничные повозки собирали их и увозили за пределы города, туда, где не угасая горели костры для сожжения трупов. День и ночь бушевало пламя, вскормленное кровью египтян, евреев, греков; в огне их плоть сплавлялась воедино — о тысячелетних погребальных обрядах этих народов сейчас никто даже не вспоминал.