Взывая ко всем возможным и невозможным римским традициям, Октавиан разыграл пьесу, в которой представил Клеопатру как хищницу и злую колдунью, зачаровавшую Антония и многих его сторонников. Себе же он отвел роль защитника конституции и Римской республики, который должен во имя богов победить египетскую угрозу.

— Он оделся словно жрец и отправился на Марсово поле. Там он окунул меч в кровь и швырнул его в сторону востока, — продолжал повествовать Агенобарб. — Некоторые отметили, что меч пролетел недалеко — слишком уж Октавиан хилый. Но он заявил, что война против тебя, Клеопатра, — это священная война.

Клеопатре не понравилось, что Агенобарб зовет ее просто по имени, словно является ее близким другом. Она взглянула на сенатора с подозрением. Если он не в состоянии именовать ее официальным титулом, то что же он на самом деле думает о ее отношениях с Антонием? Но царица ничего не сказала, желая услышать от Агенобарба побольше подробностей.

— Затем Октавиан собрал в Италии огромную армию и заставил народ принести ему присягу.

— Какую присягу? — спросила Клеопатра.

— Обычную присягу, какую в Риме приносят полководцу. «Я буду верен сыну божественного Юлия Цезаря больше, чем своей семье, детям и друзьям. Я заявляю, что враги божественного Юлия Цезаря — мои враги, и клянусь сражаться с ними до победы». Ну, и так далее. Но суть именно такова.

Клеопатра не сдержалась, и ее передернуло от отвращения, когда она услышала, что Октавиан именует себя сыном божественного Юлия Цезаря. Единственным настоящим сыном Цезаря был ее сын. Возможно, в Клеопатре говорил материнский инстинкт, но всякий раз, слыша это выражение, Клеопатра вздрагивала.

— Он запугивал людей и заставлял их приносить эту клятву, утверждая, что император и царица намереваются разрушить Рим и сделать Александрию новой столицей мира.

Антоний по-прежнему предпочитал помалкивать. Сейчас он взглянул на Клеопатру.

— Возможно, именно это нам и следует сделать.

Клеопатра рассмеялась:

— Что, разрушить Рим?

— Нет, сделать Александрию новым Римом. С нами достаточно римских сенаторов, чтобы добиться этого. Что такое Рим? Место на карте? Или же Рим — это семьи, сделавшие его великим? Потомки этих семей — здесь, с нами. Те, кто не хотят поддерживать сына лавочника — мальчишку, вознесшегося лишь благодаря усыновлению. И я убежден, что Цезарь назвал Октавиана наследником во время одного из своих приступов.

— Неужели ты это серьезно? — негромко спросил Канидий.

— Что? То, что Октавиан — сын лавочника? Его дед торговал мазями в Ариции. Такова его знатность.

Клеопатра видела, что Антоний начинает заводиться. Это задевало его честь — необходимость сражаться с каким-то мальчишкой, после того как он одержал столько побед над гораздо более грозными противниками. Однажды, подвыпив и пребывая в дурном расположении духа, Антоний сказал Клеопатре, что Цезарь, назначив Октавиана наследником, в последний раз подшутил над всеми.

— Нет. Я спрашиваю, всерьез ли ты говоришь о том, что следует перенести столицу в Александрию.

— Абсолютно. Рим — это его сенат, его конституция и его знать. Сенат здесь, со мной. И не я нарушил конституцию, не позволив законно избранному консулу отслужить его срок. И если я могу похвалиться происхождением от Геракла, через моего предка Антеона, в то время как Октавиан ведет свой род от поставщика мазей, то я вас спрашиваю со всей серьезностью: кто из нас представляет истинный Рим? Я или Октавиан?

— Но захочет ли Сенат поддержать новую столицу? — спросила Клеопатра.

Они с Антонием собирались сделать Александрию его восточной штаб-квартирой, но никогда не обсуждали возможность превратить город Птолемеев в столицу Римской империи. Хотя… А почему бы и нет? Разве Александрия не больше годится на роль столицы великой империи, чем этот шумный, хаотичный, буйный город на Тибре?

— Ты заходишь слишком далеко, — предостерегающе произнес Агенобарб.

— Может, спросим у сенаторов? — отозвался Антоний. Он держался очень спокойно. Хмыкнув, он повернулся к Клеопатре. — Возможно, нам следует просто отвезти их в Александрию и показать им их новый дом?

— Я бы не советовал, император, — сказал Канидий. — Это чересчур.

— А что в этом деле не чересчур? Мой противник стремится взять меня за горло и пускает в ход все крайности, в то время как мои сторонники и советники уговаривают меня действовать благоразумно. Что же в этом мудрого?

— Октавиан использует такой шаг как очередное свидетельство того, что ты отрекся от Рима и действуешь на благо царицы. У тебя все еще слишком много сторонников в Риме, чтобы предпринимать столь радикальные меры, — резко произнес Агенобарб.

Клеопатра никогда еще не слыхала, чтобы кто-то разговаривал с Антонием столь категоричным тоном. Она решила воздержаться от участия в этом споре. Агенобарбу она не доверяла. А кроме того, была уверена, что все, что она скажет, тут же истолкуют и тайно передадут Октавиану.

— Понятно. Значит, я приму более консервативные меры. Все цари и принцы восточных территорий принесут мне клятву верности наподобие той, какую Октавиан потребовал с жителей Италии. Я же торжественно пообещаю им и моим сторонникам в Риме, что уничтожу Октавиана в войне и не пойду с ним ни на какой компромисс. А затем, через шесть месяцев после окончания войны, я перед Сенатом и народом Рима сложу с себя полномочия триумвира.

Все советники Антония одобрили эти меры. Кто-то ограничился приветственными возгласами, кто-то поклонился Антонию, кто-то дружески обнял его, и они дружно покинули зал заседаний, чтобы заняться претворением этого плана в жизнь. С Антонием остались лишь Клеопатра и Канидий.

— Император, ты дал неисполнимое обещание! — воскликнула Клеопатра. — Кто будет править восточной империей, если ты откажешься от власти? Сенат? Ты представляешь, какой хаос начнется?

— Да, понимаю. И этого, конечно же, никогда не произойдет, — отозвался Антоний. — Но Октавиан посулил восстановить обычаи республики — все до последнего. И что мне, спрашивается, остается? Ты не забыла, что произошло с Цезарем? Он расширил границы государства. Никто из римлян и мечтать о подобном не смел! А затем Цезарь был убит — за то, что исполнил их самые честолюбивые замыслы. Даже Цезарь не сумел примирить всепоглощающую алчность Рима с его стремлением выглядеть в чужих и собственных глазах народом простых крестьян, любящих свою землю и склонных к суровому образу жизни!

— Хотя я презираю Октавиана, как никого на свете, я почти восхищаюсь тем, как он играет на обе стороны сразу, — заметила Клеопатра.

— Постепенно он все больше и больше представляет себя как эдакого простого парня, совершенно не стремящегося к роскоши, — сказал Канидий.

Из всех римских сторонников Антония Канидий пользовался наибольшим доверием Клеопатры. Ее собственные помощники остались в Александрии, и Клеопатре очень хотелось, чтобы сейчас рядом с ней находился кто-нибудь вроде хладнокровного Гефестиона, человек, которому можно было бы довериться в эти трудные времена, когда чувства бурлят, люди то и дело меняют предпочтения, а решения необходимо принимать стремительно. Но Гефестион был незаменим дома, а Канидий, подобно Антонию и Цезарю, наделен чрезвычайно редким для римлянина свойством: готовностью принять женщину в качестве правительницы.

— Конечно, Октавиан пытается противопоставить себя нашему императору, которого изображает как человека, развращенного восточной роскошью, — добавил Канидий.

— Говорят, будто дом, в котором он живет с Ливией, ничуть не лучше обиталища торговца средней руки и бедной Ливии приходится самой заниматься домашним хозяйством, чтобы показать, какая она добропорядочная римская матрона. Это правда? — недоверчиво поинтересовалась царица.

— Да. Все это — часть грандиозного представления! — воскликнул Канидий. — За закрытыми дверями он устраивает фантастические пиры, на которых он сам и его ближайшие пособники рядятся в одежды богов, то есть занимается тем самым, в чем обвиняет нашего императора. Но ведь Антоний делает это в Александрии, где от правителей именно этого и ожидают!