Его темные брови удивленно взметнулись.

— Почему?

— Не знаю. Не из-за того, что вы были знамениты, ничего подобного. Просто у вас было прошлое. Наследие.

— Так ведь и у вас тоже. Наследие есть у всех семей. Хоть и разное.

— Но я никогда не чувствовала родства с наследием моих родителей. Все казалось мне чужим. А когда я попала к вам, то сразу ощутила: это мое. Одно время я мечтала найти документ, доказывающий, что мы с Анн-Мари близнецы. Как будто Карин и Оке сразу после рождения отдали меня приемным родителям.

— Как тебе такое могло прийти в голову?

Йенс поставил рюмку и принялся пристально меня разглядывать.

— У детей часто рождаются подобные фантазии. Разве это не нормально? Сомневаться, что ты действительно ребенок своих родителей? Это просто своеобразный процесс освобождения. Моя мечта была приятной и в то же время приносила известную боль. Ведь если они действительно отдали меня, то почему? И почему оставили себе Анн-Мари, а не меня? Напрашивался лишь один ответ: я им не подходила. Они оставили Анн-Мари, поскольку она была симпатичнее, веселее и лучше.

— Ульрика, скажи на милость, откуда ты такое взяла?

— Откуда все обычно берется? Естественно, изнутри. Ну, просто у меня было такое чувство. Я ощущала сильнейшее родство со всеми вами. Ваш интерес к культуре и общественной жизни. Ваше умение спорить и беседовать. Связывать воедино большое и малое, видеть логику существования. У меня дома ничего подобного не было. Мы так никогда между собой не разговаривали. У вас я обрела нечто очень важное. А потом все внезапно оборвалось. Вы исчезли из моей жизни. Пара открыток от Анн-Мари. Затем полная тишина.

Я говорила быстро, оживленно и сбивчиво.

— Думаю, с тех пор, сама того не осознавая, я все время искала вас. Ты знаешь, что я обставила свою гостиную, буквально скопировав ее с вашего дома? Мне это даже в голову не приходило, пока я не заглянула в окно, приехав сюда с сыновьями.

— Возможно, тебя это позабавит, — признался Йенс, разлив остатки вина, — но мне иногда хотелось поменяться местами с тобой. Когда я видел твоего отца, я думал, что он — самый обычный отец, которого можно, не стыдясь, посылать на родительские собрания. В нашей семье было много хорошего, ты совершенно права, и я очень благодарен за свои детские годы. Но, ради собственных детей, я твердо пообещал себе никогда не становиться знаменитостью. Быть сыном знаменитых родителей так противно. Все время казалось, что остальные знают о тебе больше, чем ты сам.

В старших классах у меня был учитель истории, который знал о папе с мамой все. Он прочел каждую книгу, каждую газетную статью, видел все телевизионные дискуссии с их участием. Естественно, он знал, что они симпатизируют левым, и то ли поэтому, то ли по какой-то другой причине, он их явно ненавидел. Например, когда мы изучали историю России, он, рассказывая о миллионных жертвах сталинского террора, мог как бы ненароком бросить мне: «Йенс, папа тебе об этом говорил?» Или намекал на какую-нибудь публичную дискуссию с участием отца, обращаясь ко мне так, словно я был в курсе дела, а я, естественно, ничего не знал. Папа с мамой никогда не разговаривали с нами о политике. Мне становилось стыдно. Я стыдился того, что не знаю, чем занимаются мои родители, того, что это явно было чем-то возмутительным, и того, что не могу за них вступиться.

А еще раньше в прессе горячо обсуждался какой-то фильм с сексуальными сценами, и папа, естественно, не мог не поучаствовать в этих дебатах. В своей статье он написал какую-то вызывающую фразу, употребив одно крепкое словечко и прекрасно сознавая, какую это вызовет реакцию. Он спровоцировал множество других любителей подискутировать, дебаты стали приобретать все больший размах, и то слово цитировалось повсюду. Это стало достоянием каждого школьника. В смысле, не содержание дебатов, а папино словечко. Девчонки говорили, что мой отец похабник. Как я мечтал, чтобы у меня был самый обычный папа, с самой обычной профессией. Чтобы я мог рассказывать остальным, чем он занимается на работе, а не слушать об этом от них. Ты меня понимаешь?

— Да, — ответила я. — Понимаю.

— А чем ты занималась потом? После того последнего лета? — поинтересовался Йенс.

— Училась в гимназии. Возможно, мне даже пошло на пользу то, что из моей жизни исчезла Анн-Мари. Раньше я тосковала по ней и с трудом переносила школу. А тут мне пришлось завести друзей в классе. В университете я тоже прослушала множество разных курсов. В конце концов, нашла, чем бы мне хотелось заниматься. Я написала докторскую диссертацию по этнологии о легендах, связанных с горными пленниками. Теперь продолжаю заниматься той же темой. Я ее немного расширила и сравниваю горные легенды с рассказами людей, которых якобы похищали инопланетяне. Мечтаю поехать в США, поскольку там зафиксировано множество таких случаев. Но с этим придется подождать, пока мальчики подрастут.

— Я не уверен, что понимаю, о каких горных пленниках идет речь, — признался Йенс.

И я стала рассказывать. Поскольку он вроде заинтересовался, я рассказала еще и несколько легенд. О царапинах на подоконнике. О заколдованном рудокопе. Если меня не остановить, я могу продолжать бесконечно. А Йенс не останавливал. Он сидел напротив в мерцающем свете и слушал. Когда последняя свеча догорела и его лицо скрылось во мраке, я умолкла. Было уже далеко за полночь.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Йенс ушел обратно в бывшую спальню Карин и Оке, в которой он поселился, а я поднялась по скрипучей лестнице на холодный чердак и снова улеглась в постель Анн-Мари. Я включила электрический вентилятор, который выдал мне Йенс, и он сразу начал обдувать комнату теплым воздухом. Я долго лежала, прислушиваясь к его шуму, а потом уснула.

Есть одна история о горном пленнике, которую я не стала рассказывать Йенсу. Он ее и так знает. И я уверена, что все это время он только о ней и думал.

Проснулась я в мире тишины и солнца. Ракушки «музыки ветра» слабо поблескивали перламутром на фоне окна. Спала я очень долго.

Я оделась и спустилась вниз. Неравномерное постукивание доносилось и сегодня, но теперь этот звук вызвал у меня лишь улыбку. Как я могла не узнать этот ритм? Ведь впервые я услышала его именно здесь. Стук пишущей машинки Карин на веранде. Быстрый, медленный, уверенный и нерешительный. Ритм ищущего, размышляющего человека. Ритм, ставший неотъемлемой частью моей собственной жизни.

— Бери на кухне, что захочешь. Я уже позавтракал, — прокричал Йенс.

На кухне не осталось никаких следов, подтверждающих, что он завтракал. Ни крошки, ни чайной ложечки. Сушилка для посуды была пуста, сухая раковина сверкала чистотой. Не удивительно, что, бродя по дому накануне, я решила, что он необитаем.

Я отрезала кусок от испеченного Йенсом хлеба и стала варить кофе.

На подоконнике все же лежала какая-то сложенная бумага. Я развернула ее. Это оказалась газетная вырезка. Заголовок гласил: «Найдена женщина, умершая двадцать четыре года назад», а чуть пониже — фотография валуна на Ракушечном пляже, снятого со стороны моря. Пока вода для кофе нагревалась, я стала читать статью. Там говорилось, что несколько ребят, «играя, сделали эту страшную находку». Вероятно, статья была вырезана из местной газеты. В гётеборгских выпусках я этой новости не видела. Вот бы раздобыть такую газету — Макс с Юнатаном бы очень обрадовались. Они сильно расстроились, когда рассказали о сделанном открытии в школе, а им никто не поверил, ни учителя, ни одноклассники.

Накануне вечером я чуть было не поведала об этом происшествии Йенсу, но в последний момент остановилась. Женщина пропала в том же году, что и Майя. Неизвестно, хочет ли Йенс, чтобы ему напоминали об ее исчезновении. О тех кошмарных, жарких неделях. О чувстве отчужденности, возникшем, когда девочка вернулась. И вот теперь обнаруживают скелет на том же месте, где нашли и ее, — нет, говорить об этом явно не стоило. Но оказывается, Йенс прочел статью и, возможно, подумал о том же, что и я, раз уж он ее сохранил. Я сложила вырезку и положила обратно на подоконник.