Так я говорила сама себе, шагая по нашему каменистому, неблагодарному участку с газетой под мышкой.

День летнего солнцестояния — «праздник середины лета» — обычно отмечался у Гаттманов довольно скромно. Селедка и клубника. Когда позволяла погода, ходили на танцплощадку. Собирались только члены семьи и иногда кто-нибудь из стокгольмских приятелей Йенса. В последние годы старшие сестры праздновали с компанией на острове Каннхольмен.

Летом 1969 года все было по-другому. Приехали оба брата Оке — Свен и Дан — со своими семьями, а также мать Карин — древняя сухощавая дама, которую я прежде никогда не видела и которая, похоже, состояла исключительно из жил, шляпы от солнца и трости.

Приехал художник Пер Нурин с семьей. Они приходились Карин какими-то дальними родственниками, но обычно появлялись у Гаттманов только в августе, когда все собирались и торжественно пробовали первых раков.

Приехали Мортен, приятель Йенса, и даже его родители, которые обычно лишь притормаживали свой огромный катер у наших мостков, пока их сын спрыгивал на берег со своими пожитками, а потом пенящейся стрелой исчезали вдали, — на этот раз бросили якорь, сошли на берег и остались на несколько дней.

На лугу, по другую сторону дороги, разбили несколько палаток. Там жила молодежь, а взрослые теснились в доме и на катерах.

На кухне был накрыт большой шведский стол. Ели на веранде или на земле, расстелив одеяла. Пер Нурин разгуливал по участку и играл на флейте. Дочка Свена Гаттмана пела американские песни протеста, аккомпанируя себе на гитаре. Все это вместе напоминало какую-то странную ярмарочную площадь, с палатками, лодками, машинами, собаками, детьми и взрослыми, и конечно же на лугу воздвигли огромное праздничное «майское дерево».

Все мы оказались там по одной и той же причине. Нам хотелось увидеть приемную дочь Гаттманов.

В 1969 году усыновленный за границей ребенок был еще в диковинку и вызывал интерес. Как, собственно, и сами иностранцы. Если сегодня встать на перекрестке в центре Гётеборга, за считанные секунды мимо тебя пойдут сомалийцы, иранцы, гамбийцы, турки, филиппинцы и много кто еще, а ты и глазом не моргнешь. Но не стоит забывать, что в те времена все было по-другому, поэтому появление Майи и вызвало такой переполох.

Сведения об остальном мире мы черпали только из телевизора. Азия. Африка. Нищие, голодные, страдающие люди. Контраст с нашей собственной жизнью. Ужасающая несправедливость. А теперь маленький кусочек этого мира попал сюда. И это был точно такой же человек, каких мы видели на телеэкране. Чуть более месяца назад эта малышка жила среди мух и грязи в перенаселенной Индии. А теперь она здесь! В Тонгевике. На летнем лугу Бухуслена, возле «майского дерева».

Она сидела на одеяле с венком из ромашек, лютиков и клевера на черных волосах. В ярко-желтом сарафане. Смуглая, куда темнее, чем мы могли предположить. Даже белки глаз у нее были не чисто-белые, а чуть коричневатые.

Карин сидела рядышком, чтобы подхватить Майю, если та опрокинется на спину. Майя только что научилась сидеть. Когда ее привезли в Швецию, она просто лежала, ни на что не реагируя. Но, отъевшись и обретя силы, она очень быстро научилась сидеть. Ходить она еще не умела, но всем казалось, что очень скоро малышка уже будет разгуливать на своих маленьких, темненьких ножках.

Новая семья станет кормить, ласкать и подбадривать ее. У нее будут соленые ванны и свежий воздух, витамины и протеины, книжки-картинки и театры, мозаики и мелки, родственники и друзья. Разве при таких условиях все не должно складываться просто замечательно?

Старенькая бабушка показала на малышку тростью и скрипучим голосом произнесла то, о чем думали все:

— Как ей повезло! Вы ведь могли с таким же успехом взять девочку из соседней кроватки.

— Это намповезло, — с улыбкой ответила Карин.

— Она научилась сидеть за неделю. Значит, ходить наверняка научится за две, — оптимистически предсказал Йенс.

Но он ошибся. Тем летом Майя так и не пошла. Она пошла только в два года. А говорить не научилась никогда.

В то лето, когда ей было два с половиной года, ее молчание никого не беспокоило. Майя во всем отстает, вот и пускай спокойно развивается в своем темпе. Но когда ей исполнилось три, а она по-прежнему не произнесла ни единого слова — ни «мама», ни «папа», ни «лампа», вообще ничего, стало ясно, что с девочкой что-то не так. Провели полное обследование слуха. Оно показало то, что Гаттманы знали и сами: слышала Майя прекрасно. Никаких заметных повреждений голосовых связок, нёба или языка тоже не обнаружили. Невестка Оке, детский психолог, регулярно к ним заходила, но и ей нечего было сказать.

— Успокойтесь. Надо просто подождать, — повторяла она.

Поговаривали о повреждении головного мозга, вызванного недостаточным питанием на ранней стадии развития. Но Майя не была умственно отсталой. Она понимала — иногда на удивление хорошо — все, что при ней говорили. Если Оке с Карин обсуждали, не пойти ли на следующий день купаться, утром Майя уже сидела на ступеньках веранды, в спасательном жилете, с ведерком и лопаткой в руках.

К тому же у нее была полезная способность находить вещи. Я помню, как Лис потеряла свой медиатор и обвинила Эву в том, что это она его взяла. Девочки ругались у себя в мансарде, мы с Анн-Мари сидели внизу за обеденным столом и играли в карты, а Майя за нами наблюдала. Когда на следующий день мы — Анн-Мари, Эва, Лис и я — собрались плыть на лодке на рыбалку, на мостках мы вдруг увидели Майю, и в руке у нее был медиатор Лис. Получается, что она с первого этажа услышала обрывки разговора сестер, сидевших на чердаке, поняла, что такое медиатор, и сумела эту маленькую вещичку отыскать.

Поначалу эта почти магическая способность Майи находить потерянные предметы всех восхищала. Ее непрерывно хвалили, называли «вещеискателем», как Пеппи Длинныйчулок. Но постепенно возникло подозрение, что Майя сама прячет вещи, чтобы потом при удобном случае их извлекать. Однако никто ничего не мог доказать, и только Йенс прямо высказал эту мысль.

— Ей просто нравится, когда ее хвалят, — сказал он.

Для ребенка это вполне естественное желание, но если Майя именно этого и добивалась, то она это умело скрывала. Казалось, что похвала ее ничуть не волнует. Но и не смущает. Ее лицо оставалось таким же непроницаемым и пустым, как всегда, — она ни улыбалась, ни моргала, — именно из-за этого врачи предположили, что у девочки проблемы со слухом. Когда ты к ней обращался, возникало ощущение, что слова проходят мимо нее, стекают с нее, как вода. Только много позже стало ясно, что она впитывает в себя каждую мельчайшую деталь.

Другой странностью Майи было ее равнодушное отношение к Карин и Оке. Она позволяла им держать себя на руках и обнимать, но никогда не отвечала на их ласки. Она сидела вяло, словно тряпичная кукла, устремив пустой взгляд куда-то вдаль и ожидая, когда ее отпустят.

Это причиняло Карин и Оке такую боль, что они даже не могли об этом говорить. Обычно они бывали на удивление откровенны, когда дело касалось их собственных проблем или проблем детей. А когда Майя пассивно стояла в объятиях Карин, та судорожно улыбалась, клала руки девочки себе на шею и говорила:

— Как приятно обниматься!

Смотреть на это было ужасно, но самым ужасным казалось завершение таких односторонних объятий, поскольку, в отличие от настоящих объятий, эти просто не могли иметь сколько-нибудь естественного конца. Карин все прижимала и прижимала малышку к себе, до последнего ожидая ответа от безжизненных ручек Майи. Потом Карин вроде начинала отпускать ее, но тут же, усомнившись и все еще на что-то надеясь, принималась обнимать снова. Под конец она словно бы решалась признать свое поражение и отпускала Майю, которая чуть ли не выпадала у нее из рук, но сразу оживала и убегала прочь.

По-настоящему привязана Майя была только к Анн-Мари. Это могло объясняться тем, что она самая младшая в семье и была ближе всех к Майе по возрасту, хотя и намного старше ее. Другая причина могла крыться в том, что Анн-Мари была человеком довольно холодным. В отличие от остальных членов семьи, она не особенно любила обниматься и редко выходила из себя. Зато она могла подолгу дуться и проявлять злопамятность. Ее чувства отличались некоторой заторможенностью. Порой мне бывало совершенно непонятно, почему она дуется, а узнав причину, я всегда удивлялась. Оказывается, это был мой давнишний поступок или слова, которые тогда вызвали у Анн-Мари лишь смех. Возможно, из-за этой неспособности сразу проявлять свои чувства Майя и увидела в ней родственную душу.