Мать пообещала Кристине отвести ее к дерматологу, который даст ей мазь для ран. Врач попросил ее снять маску, чтобы осмотреть лицо. Но она отказалась, так как уже поняла, что перед ней не дерматолог, а психиатр. Она сидела перед врачом на стуле, расправив плечи. Следила за ним глазами из-под орлиной маски. Она знала, что в маске она меняется, у нее появляется взгляд хищной птицы. Врач не мог смотреть ей в глаза, ему приходилось отводить взгляд.

Через несколько дней ее забрали. Двое мужчин и женщина пытались вынудить ее пойти с ними. Ее тащили, пытались приподнять, а когда она свернулась на полу в прихожей, словно еж, с нее сняли штаны и засунули ей в задницу какую-то пилюлю. Во время борьбы маска слетела, и сама Кристина считала, что не пилюля, а потеря маски ослабила ее настолько, что ее сумели отнести в машину.

Ее отвезли не в ту больницу, где она работала уборщицей. Эта другая больница находилась далеко от центра. В ее старых корпусах располагались отделения для стариков, у которых странности появились только на склоне лет, и для людей, пребывавших в таком состоянии уже достаточно долго, возможно, всю жизнь. А еще был новый высотный дом для людей помоложе, которые сошли с ума по самым разным причинам: из-за наркотиков, алкоголя, неблагополучной ситуации дома или просто ни с того ни с сего. Туда-то и попала Кристина.

Маску ей не вернули. Она лежала на кровати, прячась под желтым махровым покрывалом. Заслышав скрежет тележки с едой и почувствовав удушающий запах общепита, она прикрывала лицо рукой, делала перед глазами щель между указательным и средним пальцами и выходила в общую комнату. Когда нужно было засунуть в рот вилку, она открывала щель между безымянным пальцем и мизинцем. Если она пыталась есть прямо с тарелки, не пользуясь ножом и вилкой, еду сразу уносили.

Однажды в кафетерии для пациентов она познакомилась с мужчиной. Нести поднос к столику одной рукой было трудно. Но другую руку приходилось держать перед лицом. Мужчина просто подошел к ней, взял поднос и поставил на стол. А сам уселся напротив. Он был в джинсовом костюме, высокий и широкоплечий, со светлыми волосами и такими же светлыми усами, а его лицо имело красноватый оттенок, который мог появиться от солнца, алкоголя или какого-то лекарства. Глаза казались водянисто-голубыми. Мужчина непрерывно говорил, и это ей не мешало, хотя обычно Кристина разговоры ненавидела. Он перескакивал с темы на тему, от ассоциации к ассоциации, со скоростью несущегося по горным уступам водопада. Говорил он с финским акцентом и временами полностью переходил на финский язык. Его речь напоминала звуки природы и раздражала не больше, чем журчание воды или шум ветра. К тому же он абсолютно не нуждался в ответах.

Кристина смотрела на него, слегка раздвинув пальцы. Красноватое лицо и светло-голубые глаза казались ей красивыми. Он так и не спросил, почему она держит руку перед лицом.

Они вместе вышли в больничный парк. Был ясный сентябрьский день, и кроме них в парке почти никого не было. Тени деревьев покрывали газоны клетчатым узором.

Ему захотелось поиграть в мини-гольф. Когда надо было бить клюшкой, она убирала руку от лица. В лунки она попадала плохо, а у него это получалось ловко. Глядя на ее неуклюжие удары, он огорченно качал головой.

Потом он встал сзади, обхватил ее руками и вместе с ней взялся за клюшку. Она чувствовала прикосновения его тела. От этого возникало странное ощущение. Он поднимал ее руки и взмахивал ими, и это было его движение, а не ее. Он был намного выше, крупнее и сильнее ее. Ей казалось, будто на нее надели большую и толстую шубу.

Внезапно он умолк. Она почувствовала, как его напрягшийся член прижался к ее пояснице. Мужчина, тяжело дыша, стал тереться об нее и так сильно сжал ее руки, что она выронила клюшку. Потом он приподнял Кристину, чтобы она перестала доставать ногами до земли, и быстро понес ее через газон в заросли кипарисов. Она беспомощно висела у него в руках, словно связанная. Он бежал, а ее ноги лишь едва касались травы.

Даже если бы она боролось, у нее не было бы ни малейшего шанса. Она была маленькой и хрупкой, а он — большим и сильным. Но она не сопротивлялась. Ее словно парализовало. Не в силах пошевелиться, она лежала совершенно спокойно. Она думала о животных, которых парализует змеиным ядом, и в результате они, находясь в сознании, обречены неподвижно ждать, пока змея не съест их заживо. Глаза она прикрыла рукой, плотно стиснув пальцы, безо всяких щелочек. Он получил возможность делать с ней все, что угодно, и она явственно ощущала вырывавшийся у него изо рта шепот, странный, химический запах его дыхания и дурманящий аромат кипарисов.

Когда он ушел, она еще долго лежала и смотрела в голубое сентябрьское небо. Ее удивляло, что она все еще жива. Ведь у нее было полное впечатление, что ее съели.

После этого происшествия она перестала испытывать сострадание к животным, которых ловят и сжирают хищники. Ей казалось, что теперь она понимает, что они при этом испытывают. Осознание ужаса происходящего. Покорность. Спокойствие. Ощущение, что ты — добыча.

Весной 1969 года Карин и Оке Гаттманы поехали в командировку в Индию. Карин писала статьи для газеты «Дагенс Нюхетер», которые потом вышли отдельной книгой. Оке сочинял стихи, которые публиковались в различных изданиях, а позже он их доработал и составил сборник, привлекший большое внимание. Но главным результатом поездки, решающим образом сказавшимся на их дальнейшей жизни, стало появление Майи.

Карин сама описала их первую встречу в газетной статье. В книгу, над которой она работала уже осенью, этот рассказ не вошел. Я безуспешно искала его в экземпляре, обнаруженном мною в букинистическом магазине несколько лет назад. Возможно, описание посчитали слишком личным для книги, а может быть, к тому времени проблемы с Майей сделались уже настолько очевидными, что блеск первой встречи потускнел. Но я нашла этот текст на микрофильме в библиотеке Гётеборгского университета. Это было нетрудно, поскольку я довольно точно могла указать время выхода газеты. После начала летних каникул, но до дня летнего солнцестояния.

Вытащив газету из почтового ящика, я сразу увидела смуглое лицо Майи. Фотографию, напечатанную на первой странице, Оке сделал в детском доме, на ней Майя лежала в кроватке, и между погремушками виднелось ее личико. В руках она держала бутылочку, привязанную к кроватке длинным шнурком. Когда Оке навел на нее фотоаппарат, девочка отвлеклась от еды и посмотрела на него очень загадочными огромными глазами, а на соску сразу же уселось несколько мух. Полоска солнечного света из приоткрытой двери падала на лицо, ручку, бутылочку и мух, а все остальное было скрыто в тени.

В этой комнате находилось еще двадцать девять детей, теснилось двадцать девять кроваток с брошенными индийскими малышами и болтающимися на шнурках бутылочками. За съемкой с расстояния нескольких метров следили две медсестры в сари. Там же находилась и Карин, в рубашке и шортах, с влажным от пота блокнотом в руке. И конечно, сам Оке — фотограф. Но на снимке никого из них не было видно. Только Майю. Одну. Окруженную кромешной темнотой.

Эта фотография стерлась из моей памяти, поскольку ее потеснили многочисленные снимки девочки, украшавшие стены дачного дома, — упитанная Майя на залитых солнцем лугах, пляжах и мостках в окружении семьи. Когда уже много лет спустя в газетном архиве библиотеки Гётеборгского университета я узнала тот снимок — вероятно, самый первый из снимков Майи, — мне подумалось, что он важнее всех остальных. Маленькая худенькая Майя, а вокруг кромешная темнота.

Я сидела на краю канавы, среди стеблей купыря, возле почтовых ящиков, и читала. Мне было тогда двенадцать лет. Мы только что переехали на дачу. Пока только мы с мамой. У папы отпуск еще не начался, и он приезжал только на выходные. Гаттманы еще не появились, что меня удивляло, поскольку они обычно переезжали на дачу сразу после начала летних каникул. Но в том году они задержались, поскольку надо было завершить работу, связанную с поездкой в Индию.