— А сами вы, выходит, не уверены, что исход поединка — ничейный?! — враз встопорщился молодой самурай.

— А сам я уверен: коли ваша честь отомщена, то более и обсуждать нечего!

— Вы даете мне понять, что ничьей все же не было?

— Да была ничья, была. К чему беспокоиться?

— Сказать вы можете все, что угодно, — но в душе, я вижу, вовсе не считаете меня равным себе противником. Так?

Кадзэ молча возвел глаза к небу. Юный самурай швырнул свою дубину-меч наземь.

— Нет, честь моя не удовлетворена! — Голос его стал злым, запальчивым. — Я требую: давайте сразимся снова! Только на сей раз биться будем уж на мечах настоящих. Пускай сталь нас рассудит!

— Прошу вас, подумайте еще. К чему нам настоящее оружие? Я уверен, наши неурядицы преотлично разрешит и второй бой на мечах деревянных [31]…

— Стало быть, вы все-таки трус? — прошипел юноша.

— Да коли вам угодно так считать, пусть я хоть трижды трусом буду, — пожал Кадзэ плечами.

— Вы еще и смеетесь?! Сражайтесь! — Молодой самурай рванул меч из ножен. — Сражайтесь, или я вас сейчас на месте зарублю!

Кадзэ тоже отбросил палку и обнажил катану.

— Жаль мне вашего необдуманного решения, — сказал он тихонько.

Вместо ответа юноша принялся наступать на него, подняв меч в классическую исходную позицию — на уровень глаз. И вновь Кадзэ замер на месте, поджидая, когда молодой противник атакует. Но теперь юноша не спешил. Подойдя на расстояние удара, он внимательно изучал старшего воина взглядом. Явно ожидал, что Кадзэ либо отвлечется на долю мгновения, либо проявит недостаток внимания — в общем, совершит хоть мельчайшую ошибку, которая позволит ему пробиться сквозь превосходно выстроенную защиту противника и нанести смертельный удар. Секунды бежали одна за другой. Зрители, заинтересованные поединком, похоже, не меньше его непосредственных участников, затаили дыхание. Внезапно молодой самурай все-таки решил нападать. С громким криком он бросился вперед, высоко взметая меч и стремительно обрушивая его вниз, с намерением рассечь горло Кадзэ.

Атаки не получилось. Кадзэ вновь пустил в ход кириотоши, только на сей раз клинок его вонзился уже в тело молодого самурая. Изумленный юноша отскочил и растерянно воззрился на свой бок, где по шелку нарядного кимоно медленно расползалось багрово-красное пятно. Губы его скривились. Уронив меч, молодой воин схватился за рану. Чуть пошатнулся. И упал на колени, дрожа от боли и неожиданно накатившей слабости.

— Глупец! Мальчишка! — орал Кадзэ с наслаждением. — Птенец неоперившийся, не рановато ль тебе рисковать своей жизнью столь же нелепо, как это делаю я? Пойми, тебе-то есть что терять! Да у тебя на такие опасные игры ни ума недостает, ни опыта! Ишь ты, нашел себе развлечение — по дорогам он мотается да незнакомцев на смертный бой вызывает! Да ты еще не способен определить уровень противника даже во время тренировочного поединка на деревянных мечах! Щенок! Во время настоящего боя насмерть один взгляд, одно движение пальцем решают порой, победить тебе иль погибнуть. Слишком сложно для сопляка без капли опыта. И судить еще берется!.. Ладно. Молю Милосердную Каннон, чтоб не задел я тебе какого-нибудь жизненно важного органа. И так-то сдерживался, как незнамо кто, лишь бы тебя, щенка, ранить, а не убить ненароком. Слишком много я трупов за спиной своей оставил в провинции этой проклятой, тошнит от убийств бесконечных. И уж точно не имею я желания присоединять к прочим убитым еще и малолеток вроде тебя — таких, что по молодости да по глупости возможностей своих истинных еще не знают и бойцами великими себя мнят! — Покосившись в сторону хозяина постоялого двора и служанки, он махнул рукой: — Отведите его в гостиницу и вызовите лекаря. Будет жить как миленький, только кровь побыстрее остановить надо. Поторопитесь!

Девица и хозяин и верно заторопились. Скорехонько, как велено было, подбежали и на себе потащили юного самурая, бледного как смерть от потери крови и хлесткой отповеди Кадзэ, в дом. Отерев клинок катаны о рукав кимоно, Кадзэ тоже побрел за ними следом. Шествие замыкали старуха и ее оживленно переговаривающаяся маленькая свита.

Вернувшись в залу, Кадзэ молча сел, взял свою миску и принялся за остывшую кашу.

Прочие гости — все трое — тоже взялись за еду. Впрочем, теперь наглая старуха держалась осторожнее, в фамильярности с Кадзэ вступать не спешила. Иное дело — прислужница. Та, убирая поднос и миску со столика завершившего трапезу самурая, склонилась сколь можно ближе и зашептала заговорщически:

— Какой поединок был прекрасный — глаз не оторвать! Так вы помните, господин: ночью, когда все уснут, я к вам приду. Ох и отблагодарю ж я вас за все добро и благородство ваше, ох и отблагодарю!..

Кадзэ не ответил, храня на лице пристойно-каменное выражение. Но после — девица, собравши все подносы, миски и палочки, уж удалилась на кухню — он все ж таки решил осмотреть предоставленную ему комнату. Ничего особенного, но чистенько. Футон на полу расстелен заранее. Деревянный валик для головы [32]тоже поставлен. Хороший валик — шея во сне не затечет. Комната крошечная, а посему ей вполне хватает бледного света единственной свечи, вставленной в бумажный фонарик. А впрочем, чего придираться? Обычный размер японской спаленки на постоялом дворе средней руки — клетушка на несколько татами — хватило бы, спать ложась, места и ноги вытянуть, и головой о стену не стукнуться, да и все. Ему повезло еще. Комната аж в четыре татами. Лучшую в гостинице, верно, отвели. Маленькая, но уютная — чего страннику одинокому еще желать?

Минутку Кадзэ посидел на пороге, не без любопытства соображая — интересно, а хватит в этой игрушечной спаленке места не только одинокому страннику, но и пылкой служанке? Наклонился. Задул свечу. На футон, впрочем, укладываться не стал — к чему? Просто подождал немножко, пока глаза к темноте не привыкнут, а после встал и раздвинул скользящие створки седзи. Вышел на общую веранду, огибающую здание постоялого двора, и направился в дальний ее угол — туда, где уборная мужская помещалась.

Уборная была чуть поодаль от веранды отгорожена — жалкий закуток, отграниченный двумя низенькими ширмами бамбуковыми. Но опять же — бедненько, зато чистенько. Пол земляной не песком — свежими сосновыми ветвями и иголками хвойными устлан. Мужчине естественные надобности отправлять удобно — стоит себе на веранде и отливает на ароматную хвою. А ветки да иголки, между прочим, меняются не реже, чем раз в два-три дня. И пол устилается свежей хвоей, чтоб, значит, запах приятный не пропадал. Впрочем, женщинам труднее, им с веранды не помочиться. Хотя… кто ж его знает? Не поклялся бы Кадзэ, что не отпихнет его сейчас локтем, дабы не лез без очереди, решительная престарелая дама, затеявшая страшное дело кровной мести. Но правда, и ей вниз спускаться придется. Нелегко! Однако, опять же, спуститься придется и самому Кадзэ, реши он отправить надобности более серьезные…

Развлекаясь мыслями столь легкомысленными, Кадзэ шел вдоль по веранде назад, в свою комнату. И тут увидел на задах гостиницы две съежившихся прямо на земле фигуры, закутанных в пестрые одеяла. Понятно. Тощий слуга старухи и ее молоденький внук и впрямь ночуют под открытым небом! Кадзэ поразмыслил мгновение — и вдруг глаза его сверкнули остро, молодо и весело. Перепрыгнув через перила, он приземлился рядом с телом, завернутым в одеяло поприличнее. Потыкал спящего сандалией.

— Прошу прощения, — начал Кадзэ вежливейшим тоном.

Существо под одеялом что-то сонно заворчало.

— Прошу прощения, что тревожу ваш сон, — мурлыкав Кадзэ, — но я решил нынче не пользоваться своей комнатой. Душно, одиноко… Проведу-ка я эту прекрасную ночь на вольном воздухе! Вам, молодой человек, может, приятнее было бы поспать на мягком футоне, а не на голой земле?

— Ох, господин самурай, покорнейше благодарю вас… — залепетал паренек, кулаками протирая глаза.