— В известном смысле я, несомненно, ваш ученик. Помните? В последние несколько вечеров вы изволили рассказывать мне об эпохе принца Гэндзи.

— Что? Вы «Повесть о Гэндзи» в виду имеете? Желаете, чтоб я пересказал ее вам наизусть?

— Нет, учитель. Я просто надеюсь, что вы соблаговолите поведать мне еще что-нибудь о том времени.

— О времени Гэндзи? И что же именно?

— Вчера, если помните, вы, учитель, изволили рассказывать мне о том, как принц Гэндзи отправился на свидание с возлюбленной. Итак?

— Принц Гэндзи? На свидание? Ах да! Как вы, вероятно, помните, то был четырнадцатый день месяца, а значит, принц не мог просто так посетить ту, что на сей раз покорила его пылкое сердце. Посему он направился сначала в дом своего доброго друга, То-но-тюдзе, и прогостил какое-то время у него. Лишь после этого направил принц свои стопы к дому прекрасной дамы.

— Да, но откуда ему было знать — когда, зачем и куда ехать?

— Как — откуда?! Разумеется, из книги! Он просто посмотрел в книге… Теперь у нас совсем другие календари — в них отмечены дни празднеств, дни постов, названия месяцев… В те же времена в календарях отмечались дни, благоприятные и неблагоприятные для определенных направлений. Да и таблицы особые существовали…

— Слушайте, учитель, а как насчет призраков? Насчет неупокоенных душ на дорогах? Помните, вы рассказывали недавно? Об этом-то люди откуда знали? Тоже из книг?

— Из книг можно узнать обо всем, что есть на свете, — отвечал старик с неожиданной живостью. — В известной степени книги и сами напоминают призраков — ведь люди, написавшие их, говорят с нами через много веков после своей смерти. Но к чему молоденькому юноше вроде вас забивать себе голову такими грустными вещами, как призраки? И вообще — не пытайтесь перевести разговор. Лучше прочитайте-ка наизусть стихи, выучить которые я вчера задал вам на дом!

— Простите, учитель! Вы снова забыли. Я — самурай Мацуяма. Никаких стихов на дом вы мне задавать не изволили.

— Так вы не мой ученик? Но тогда… — растерянно протянул слепец, а потом тихо мучительно застонал.

— Учитель?! ― тревожно вскинулся Кадзэ. Протянул руку и в темноте осторожно нашарил пальцы старика — слабые, тонкие, как прутики, и хрупкие, словно сухие осенние листья. — Вам нехорошо, учитель?!

— Нет. Просто… — Голос слепого ученого с каждой секундой становился слабее. Дыхание его сделалось трудным, прерывистым.

— Учитель, мое присутствие вас утомляет. Я пойду.

— Нет-нет, не уходите. Я так странно себя чувствую… точь-в-точь как тогда…

— Как когда, учитель?

Старик вздохнул. Лица его в темноте было не разобрать, но в голосе явственно звучало удовольствие, а не боль.

— Ах, Фудзи-сан [41]на рассвете… Какая красота! Никогда я не видел столь прекрасного зрелища!

Кадзэ решил — старика явно опять заносит. Впрочем, приятно прислушиваться к его голосу, вдруг прозвеневшему неожиданной силой.

— Взгляните, мой мальчик! Видите ли вы, как восходящее солнце постепенно окрашивает снег алым? Видите? Вот уже запылала багряным пламенем вся вершина, словно одетая в пунцовый шелк!..

Дрожащим пальцем слепой ученый указывал куда-то в темноту. Кадзэ понимал: его посетило видение. Мысленное зрение, даруемое памятью, — единственная услада в мире вечного мрака. Можно утратить обычное зрение, но глаза души пелена слепоты затянуть не в силах.

— Какая красота! Видели ли вы когда-нибудь что-то подобное?

— Никогда, учитель, — с чувством отвечал Кадзэ.

— Не прекрасно ли, что нам хоть изредка доводится лицезреть такую красоту?

— Прекрасно, учитель!

Старенький ученый вновь прерывисто вздохнул. Иссохшая, морщинистая рука бессильно упала на футон.

— Учитель!!! — Как ни старался Кадзэ держать себя в руках, в голосе его явственно звучали боль и сострадание.

— Да. Хоть раз в жизни пережить встречу со столь несравненной красотой — великая радость, — прошептал старик еле слышно. — Теперь я могу умереть. Я счастлив!

Из горла его вырвался долгий ужасный хрип. Несколько минут Кадзэ молча сидел в темноте, напряженно вслушиваясь — жив еще слепец или уже нет? Не расслышав ничего, он позволил себе дерзость поднести ладонь к губам престарелого ученого. Ладонь, однако, не уловила даже слабейших признаков человеческого дыхания. Голова самурая скорбно поникла. Минута шла за минутой, а он все сидел над телом Нагахары в горестном молчании. Кадзэ и сам не ответил бы, сколько времени прошло, пока он нашел в себе силы молитвенно сложить ладони и начать читать шепотом заупокойную сутру.

Кадзэ скрывался в лесной чаще — собственно, только этим он в последние несколько дней и занимался. Лето кончилось, ушло вместе с ним и тепло, по ночам уже зуб на зуб не попадал. Питался Кадзэ тем, что в лесу добывал, — жарил вкуснейших кроликов, пойманных в самодельные силки, закусывал съедобными корешками и молодыми побегами папоротника, — короче, даже неплохо выходило. Порой по ночам крадучись проскальзывал на несколько минут в дом Дзиро, разживался у старика то горсточкой соли, то мисочкой мисо — разнообразить свою еду. Рисовые печенья, полученные от паренька на постоялом дворе, он пока не трогал, хранил на совсем уж черный день.

Японцы — вообще народ терпеливый, но Кадзэ, как по свойству характера, так и по воспитанию, и самого терпеливого из них нашел бы, чему в этом смысле поучить. Стало быть, дни проходили за днями, увидеть то, на что рассчитывал, он пока не сумел, однако особого разочарования не испытывал. Долгие ночные разговоры со слепым ученым убедили его: на сей раз он, так сказать, поставил гору в нужном месте поля битвы. Вот он и собирался оставаться такой горой и дальше и даже на шаг не двигаться с избранного места, пока не увидит наконец то, что должен увидеть.

Самурай оказался прав: на девятый день ожидания терпение его было вознаграждено.

Тот, кого он ждал столь долго, на сей раз позабыл о своей обычной привычке к эксцентричной роскоши. Он был одет изысканно, но просто, на воинский лад. Легко, как птица, он соскочил с коня, распаковал притороченный к седлу тюк. Принялся развешивать на нижних ветках деревьев мишени для стрельбы из лука марумоно — причем развешивал их, как сразу заметил Кадзэ, на очень большом расстоянии друг от друга. Собственно, марумоно представляли собой обычные круглые плетенки из соломы, выкрашенные в белый цвет. В центре каждой — большое черное «яблочко». По верхнему краю — две пеньковых веревочки, подвешивать мишень.

Закончив с расположением мишеней, стрелок спустил с левого плеча оба кимоно — и верхнее, черной тафты, и нижнее, белоснежное, из шелка-сырца. Поднял с земли колчан и извлек из него три стрелы — коричневые, с серыми гусиными перьями, необыкновенно тонкой работы.

Вновь направился к мишеням. Сильно раскачал их — так, чтоб двигались взад и вперед по полукруглой траектории. Потом вернулся к коню и взлетел в седло. Выхватил лук. Одну стрелу наложил на тетиву, древки двух прочих зажал в зубах. Сначала пустил лошадь по траве шагом, потом вдруг послал в галоп. Оказавшись примерно в десяти шагах от первой мишени, спустил стрелу с тетивы — та вонзилась в качающуюся мишень, но не в центр, а у самого края. Со скоростью, восхитившей даже Кадзэ, стрелок вырвал из зубов вторую стрелу. Наложил на тетиву. Послал во вторую мишень. На этот раз он промахнулся, однако совсем чуть-чуть. Не успел он даже проскакать мимо второй мишени, а на тетиве уже лежала третья стрела. Воин в черном направил коня к третьей мишени. Точеное лицо буквально окаменело от напряжения. Однако лук он натянул со спокойной невозмутимостью и стрелу пустил плавно.