Кадзэ меж тем отпустил копье и резким ударом снизу вверх вонзил меч в бок первого разбойника. Острый как бритва клинок глубоко вошел в человеческую плоть — точно между ребер. Бандит попятился. Пошатнулся. Изумленно, непонимающе воззрился на рану в боку. Попытался зажать ее рукой. Снова пошатнулся и упал навзничь в дорожную пыль.

Кадзэ молниеносно обернулся и оказался лицом к лицу с совсем молоденьким парнишкой, сжимавшим слишком тяжелое копье в тощих дрожащих руках. Позади Кадзэ слышал шипение воздуха, вырывавшегося из страшной раны в горле первого разбойника, мучительные стоны второго… Оба, считай, уже покойники. Несколько минут жизни им осталось, не больше. Однако все-таки Кадзэ следовало соблюдать известную осторожность — тому, которого он ранил в бок, вполне могло еще хватить сил на последнюю, отчаянную попытку забрать врага с собой в могилу.

Воин невозмутимо посмотрел в глаза дрожащего паренька:

— Ну и?..

Мальчишка выронил оружие и стрелой помчался вниз по склону. Во-первых, вниз — оно всегда бежать сподручней, чем вверх, а во-вторых — и представить себе невозможно, до чего же страх скорости ногам прибавляет. Кадзэ покачал головой, с усмешкой провожая юного разбойника глазами, и снова обернулся к умирающим на дороге. Всего-то несколько секунд и ушло у него на эту схватку…

Сначала самурай склонился над бандитом, раненным в бок. Тот все еще отчаянно пытался прижать пальцами края ужасной раны, остановить кровь, потоком льющуюся на землю. Кадзэ двумя руками поднял меч над головой, дабы оказать поверженному противнику услугу чести — помочь ему умереть быстро.

— Желаешь, чтоб я сделал это? — спросил он.

Разбойник с ужасом уставился на меч. Яростно затряс головой — не надо, пожалуйста! Ну, нет так нет. Кадзэ вытер окровавленный меч об одежду умирающего и вновь вложил его в ножны. А потом — сколь мог осторожнее — оттащил бандита на обочину и прислонил спиной к дереву, в тени ветвей, защищавших его от палящего солнца.

Подошел было затем ко второму, с раной в горле, — но тут помощь оказывать не понадобилось, разбойник уже был мертв. Да и тот, кого он в бок ранил, уже не дышал, когда Кадзэ к нему воротился. Глядя на убитого бандита, самурай размышлял — интересно, отчего это большинство людей так держатся за свою жизнь, что готовы претерпевать муки и страдания, лишь бы еще хоть на несколько мгновений продлить свое пребывание в нашей печальной земной юдоли? Никогда он этого понять не мог. А уж если принять во внимание, что всякий из людей после смерти вскоре возрождается и живет в следующей реинкарнации, то и вовсе нелепо получается! Кадзэ тяжело вздохнул. Боги великие, как же он мечтал освободиться наконец от висевшего над ним тяжкого долга, жить спокойно, умереть спокойно… но, верно, не судьба. По рукам и ногам связал его закон самурайской чести.

Перед самой смертью госпожа отдала ему последний приказ — найти ее дочь. И посейчас больно вспоминать о ночи, когда она скончалась, и втрое больнее — о том, что случилось с ней незадолго до этого. Ничего не осталось в госпоже от спокойной красавицы, какой он знавал ее все былые годы. Некогда прекрасное тело жестоко искалечили и изуродовали пытки, коим подвергли ее враги, позабывшие в злобе и жестокости о чести и благородстве. Измученное лицо осунулось и потемнело от боли. Что бы ни отдал в тот миг Кадзэ, чтобы отыскать для нее хоть жалкое подобие теплого сухого укрытия! Но где его было взять? И лежала госпожа его под дождем, едва прикрытая кое-как сплетенным им навесом из веток. Он спас ее от людей Токугава, а после едва сумел уйти от погони воинов клана, герб коего всегда напоминал ему паука: на черном фоне — восемь склоненных белых стеблей бамбука, окружающих белый же бриллиант в центре.

Память услужливо подсказывала — в ту страшную грозовую ночь он нес свою госпожу на руках — все дальше и дальше в горы. Сердце не на месте было — понимал он: нельзя останавливаться, надо уходить, погоня на пятки наступает. Но госпожа его так нуждалась в отдыхе! Пришлось рискнуть — остановиться, потратить время, чтоб сплести для нее этот навес — слабую, да хоть какую защиту от хлещущего ливня. Костер разжигать Кадзэ не решился и обдумывал уже, не послать ли куда подальше вежливость и учтивость и не попросить ли у госпожи милостивого разрешения лечь с нею рядом и согреть ее теплом собственного тела, но вдруг она заговорила:

— Я не знаю как, но если она все-таки жива, найдите ее. Любой ценой найдите. Таково мое последнее желание и последний приказ, который я отдаю вам…

Голос ее срывался, расширенные, блестящие от жара глаза были черны от страдания и напряжения, а лицо — прозрачно-бледное, но не от изысканно тонко нанесенной, как когда-то, рисовой пудры, а от холода и слабости. Она походила на призрак — и все равно была прекрасна.

Говорить Кадзэ не мог — горло свело. Только отдал, в знак того, что слышал приказ госпожи и готов повиноваться, низкий, почтительный поклон. По щекам катились горячие слезы, смешивались с холодными каплями дождя, — все лицо мокро было. Госпожа его протянула слабую руку. Рука дрожала, — нелегко, верно, было умирающей удерживать ее в воздухе.

— Дайте мне ваш вакидзаси.

Изумленный до крайности, Кадзэ вынул короткий меч из-за пояса и вложил госпоже в руку. Конечно, удержать тяжелый клинок она уже не могла, рука бессильно упала на землю. Но рукоять она сжимала по-прежнему твердо. Сначала Кадзэ решил: у госпожи нет более сил переносить боль и душевные муки, она вознамерилась покончить с собой — как и надлежит женщине благородного рода, при помощи короткого меча. Но — нет. Она снова заговорила:

— Меч этот — символ вашей самурайской чести, ибо лишь он дает вам возможность достойно совершить самоубийство. Отныне и до тех пор, пока вы не найдете мое дитя, жизнь и честь ваша принадлежат мне.

Ныне меч этот лежит в храме, где нашла его госпожа последний приют. Ждет, когда Кадзэ вернется и снова заткнет его за пояс. Как давно это было? Сколько городов и деревень прошел он с тех пор? Во сколько детских лиц вглядывался жадно, всякий раз надеясь — вот сейчас заметит в девочке сходство с покойными господином и госпожой? Ведь малышке, когда он начал свои бесконечные поиски, было всего семь, — теперь же приходится расспрашивать уже о девятилетней. Может, потом придется искать уже десяти- и одиннадцатилетнюю? А после? Девушку двенадцатилетнюю? Да не выйдет ли она к тому времени уже замуж? Но к чему терзать себя? Впереди — новое селение, и, может, именно там повстречает он наконец предмет своих поисков. И тогда и жизнь, и честь его будут вновь принадлежать ему, и только ему!

Он огляделся в поисках меча, который выронил разбойник. Нашел. Поднял. Чтоб не марать свой собственный меч, взял разбойничий и принялся рыть им две неглубокие могилы. Как умел, схоронил убитых бандитов. Оглядел деревья по обочинам дороги. Заметил одно, вполне подходящее. Тем же бандитским мечом аккуратно срубил с этого дерева ветку. Еще раз рубанул, дабы отсечь от этой ветки прямую деревяшку примерно в локоть длиной. Потом вынул из собственных ножен кинжал — когатану и принялся резать по дереву. Руки двигались плавно, привычно, — ох, не раз уже приходилось Кадзэ проделывать эту работу. Постепенно бессмысленная деревяшка обратилась в статуэтку Каннон Милосердной. Еще несколько движений ножом — и вот уже завершены даже складки одежд Всемилостивой. Кадзэ печально всмотрелся в прекрасный лик богини. То было лицо его госпожи. Не такое, каким оно было в час ее ужасной гибели, но такое, каким он видел его когда-то — и запомнил навеки.

Он поставил статуэтку на обочине дороги, лицом к двум свежим могилам — пусть Милосердная сжалится над душами бандитов, — и снова отправился в путь.