Посмотреть не посмотрел, зато наслушался вволю.

— Крови! — хрипло прорычал чудовищный, жестокий голос из чащи — как раз с того места, где мальчикам только что явилась фигура демона. Горы ответили гулким эхом, придавшим рычанию совершенно уж нечеловеческую громкость. — Крови! Я жажду крови! Где здесь людская кровь?!

Кадзэ, не особо торопясь, поднялся на ноги. Удирать он покуда не собирался, однако пути к отступлению себе обеспечить все же стоило заранее. А вот Окубо, похоже, действия соперника понял не вполне верно. Стоило ему только увидеть, как Кадзэ встает, и паренек тотчас вскочил, ровно ужаленный, и стрелой понесся по тропинке, вослед прочим беглецам. Кадзэ быстренько бросил взгляд через плечо — да, удирает Окубо, и притом сколь еще резво — с ума сойти, — а после снова с интересом вгляделся в лесной мрак.

— Я жажду твоей крови! Напои меня своей кровью, дитя! — опять зарычал гулкий, страшный голос.

Надо же, интересно как… Рычание — рычанием, только не заметил что-то Кадзэ, чтоб обладатель демонического голоса подкреплял свои угрозы хоть какими-нибудь действиями. И вообще — где он, спрашивается? Мальчик стоял, напряженный, точно натянутая струна, пытаясь уловить хоть что-нибудь — увидеть, услышать, ощутить… Однако в лесу все было спокойно. Темно. Тихо. Вновь склоняться в поклоне Кадзэ, ясное дело, не стал — глупо как-то, — но и бежать совершенно не собирался.

Он ждал всю ночь, до рассвета, — и ничего не случилось. Все было вполне спокойно, — ну, иной раз сова, пролетая во мраке прямо над крышей хижины с какой-нибудь злосчастной мышью-полевкой в клюве, крыльями прошуршит, но — не больше. Никогда — ни раньше, ни потом — не доводилось Кадзэ переживать столь же неприятную ночь. Казалось, угроза таилась даже в самой тишине. Ему уже неоднократно приходилось участвовать в военных учениях и выстаивать ночную стражу. В самый первый раз — позор так позор — он даже заснул на посту и был пойман за сим непристойным для самурая занятием. Ох и выдрал же его, помнится, тогда отец за подобное безобразие — самолично порол, лучшего боевого ремня, металлическими бляхами изукрашенного, не пожалел! Урок впрок пошел: никогда более Кадзэ не уснет на посту или на страже. Но все равно тяжко: дремота подкрадывается незаметно, на мягких лапах, смыкает веки, туманит сознание. Впрочем, в тот раз ночь, благодарение богам, была морозная, а пережитый страх и ужасы, коим, возможно, еще предстояло за ним последовать, здорово помогали отогнать от себя даже самую мысль о сне. И все же следующим утром, когда над горами забрезжил поздний зимний рассвет, мальчик отчаянно обрадовался, увидев, как первые солнечные лучи робко поглаживают древесные ветви, превращая их из черных в серые…

Наконец солнце основательно взошло над горизонтом. И тогда отворилась дверь отшельничьей хижины. Вышел на порог стройный крепкий старик. Длинные и густые его волосы, серебряно-седые, свободно ниспадали почти до бедер. Одет он был просто, почти по-крестьянски — только совсем не на крестьянский лад красовались за широким поясом два самурайских меча. Темные внимательные глаза смотрели молодо, остро — точь-в-точь сокол, высматривающий добычу. Большие руки он скрестил на груди, и Кадзэ отчего-то враз понял, какая огромная сила кроется в этих руках, в этих плечах. Молча, без слова, мальчик упал на колени и склонился в земном поклоне.

Плавно, легко седой воин подошел к нему. Оглядел коленопреклоненную фигурку…

— Ты, полагаю, учиться у меня хочешь?

Кадзэ так и тянуло спросить — видел ли, слышал ли старик ужасное явление призрака минувшей ночью? Однако решил он держать свою любознательность в узде, а язык — по крайней мере пока — за зубами.

— Да, сэнсей, хочу, — отвечал он кратко.

— Ты знаешь, как дрова колют? Топор хоть раз в руках держал?

— Да, сэнсей. Дрова колоть мне приходилось.

— Тогда входи. Раз уж пришел — изволь помогать, пока я поразмыслю, стоит ли мне ныне ученика себе брать…

Целый час тогда, помнится, Кадзэ честно колол дрова. Громадный топор, неудобный, непривычный, ровно живой, в мальчишеских пальцах вертелся, однако удалось ему все же с орудием этим совладать, невзирая ни на усталость, ни на голод, ни на боль головную, виски раскалывавшую. Зато как он гордился собой, когда сэнсей вернулся и увидел, сколь огромную гору дров Кадзэ наколол! А великий воин — нет, на поленницу посмотрел мельком и даже слова не сказал. Заговорил равнодушно:

— Полагаю, мальчик, от завтрака ты бы не отказался?

— Благодарю, сэнсей, вы правы!

— Ступай-ка в дом.

С этими словами сэнсей буквально втолкнул парнишку в домик, где на огне уже кипел изрядный котелок превосходного белого риса — окаю. Бедно было в хижине воина-отшельника. Почти пусто — ни мебели, ни украшений. Зато сразу же глаз притягивала богатая стойка для мечей в углу, на которой — один под другим — красовались дивной работы длинная катана и парный ей короткий вакидзаси. Кадзэ (как, впрочем, и любой мальчишка благородного самурайского сословия) почитал себя прирожденным ценителем хорошего оружия, а потому просто не мог не покоситься на эти мечи. Хороши? Не то слово, что хороши! Много прекраснее, чем отменная пара мечей, что торчали сейчас из-за пояса сэнсея. Боги великие, да с ними неловко было сравнивать даже те дорогие катану и вакидзаси, которые отец Кадзэ бережно хранил у себя в усадьбе и брал лишь по самым торжественным случаям!

Сэнсей отошел в дальний конец хижины. Кадзэ подумал — вот сейчас наконец он достанет миску и положит в нее щедрую порцию риса… Вместо этого старик подобрал с пола щепку, развернулся с почти неизъяснимой глазу стремительностью и швырнул эту щепку прямо в Кадзэ.

Изумленный и взбешенный, паренек не задумываясь отпрыгнул вбок, щепка ударилась о бревенчатую стену почти у самой его скулы и шумно упала наземь. На какой-то миг старый воин взглянул на мальчишку не без интереса. Затем, не замедляя шага, подошел к полке, снял с нее полированную деревянную миску и палочки для еды.

— Держи-ка, — сунул миску и палочки в руки Кадзэ. — Ешь на здоровье!

Кадзэ не без опаски взял из рук старика столовый прибор, но тот более никаких агрессивных действий в его адрес не совершил.

— Когда доешь, — бросил он негромко, — поищи меня на дворе. Проведем с тобой урок по обращению с мечом. Не воображай, в ученики тебя я пока что не взял. Просто любопытно взглянуть, насколь ты туп и беспомощен в высоком искусстве.

Кадзэ мрачно покосился на валявшуюся на полу щепку, едва не угодившую ему в физиономию, сел и принялся за еду, размышляя при этом, что за невероятного учителя послала ему судьба.

Вопросов стало еще больше во время первого же урока сэнсея. Подумать только, старый воин начал его тренировку с того, что принялся объяснять пареньку, как правильно повязывать пояс на самурайском кимоно!

— Послушай, — сказал сэнсей, — некогда, в давно ушедшие времена, мы привязывали ножны своих мечей к поясам кожаными шнурами. Теперь благороднорожденные воители носят мечи за поясами — так пристойней. Ты наверняка и сам едва не отроду носил фамильные мечи на праздничных церемониях. Но тогда мечи эти были только для красоты. В бою же от мечей зависит — жить самураю либо умереть. Ты рожден воином и воином умрешь — вот и учись носить мечи, как пристало воину. Мечи — гордость самурая, но, помимо этого, они приносят и практическую пользу. Как же носить их? Не завязывай пояс слишком свободно — мечи из-под него выскользнут. Не завязывай и слишком туго — он станет сжимать твое солнечное сплетение и мешать свободе движений. Сегодня, мальчик, я научу тебя, как правильно повязывать пояс кимоно, дабы с удобством носить мечи. Мелочь, ты полагаешь? Да. Но из мелочей собираются вещи общие, куда более серьезные. Выучи этот первый урок, и ты поневоле станешь замечать, как носят мечи за поясами взрослые самураи. А чем больше будешь смотреть, тем вернее научишься понимать, обучен ли человек, коему, возможно, предстоит однажды стать твоим противником, высокому искусству или просто носит свои мечи бахвальства ради, в качестве роскошного украшения.