— Нюк, дружище, безнадега ты ходячая, не пыли! — не удержался Миха. — Говорили же тебе, что в Писании на это сказано…

— Достали вы меня своими гениталиями! — не на шутку осерчав, взорвался Калошенюкевич. — Где, где там это сказано?!

— Для понятливых везде что-нибудь да сказано, — не сдержавшись, рассмеялся Миха. — Нюк, ну сам-то ты подумай — сколько в Белом доме этажей? а на каждом этаже — сколько закоулков? Ну и каким же помелом ты их за полчаса зачистишь? Да получаса на один-единственный этаж маловато будет… а на все часов двенадцать положи, быстрее не получится, — прикинул Михаил.

— Понятливый ты наш… Много же ты понимаешь! Мне-то уж виднее, извини, у меня отец сам знаешь где работает, — нашел весомый аргумент Калошенюкевич.

— Ладно, проехали, — не стал надсаживаться Миха, — поживем — увидим, а увидим — как-нибудь переживем, — подытожил он, — верно, Калошенюкевич?

Самое смешное — зачеркнуто — самое печальное, что Михаил был прав — и прав он был, по меньшей мере, трижды. Пусть и это к делу не относится, но пару лет спустя, в девяносто третьем, в общем-то уже в другой стране, но в том же Белом доме закрепились коммунисты. Поприжатые, но недожатые, увы, любители балаганных мятежей не угомонились — и до штурма, к сожалению, пришлось дожить, пришлось и пережить, и те же самые войска провозились с тогдашним безобразием половину суток…

Но то в Москве и спустя два года, а покамест время шло, и ни в шесть часов, ни в семь, ни даже в восемь вечера войны в столице не было.

К этому моменту в Гонолулу, как и на Аляске, рассвело, Гондурас никого не беспокоил; в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско только что позавтракали, в Денвере и Чикаго успели после завтрака проголодаться, в Нью-Йорке, где вовсю лихорадило фондовую биржу, брокеры остались без обеда, наживая язву; в Буэнос-Айресе имели всё в виду, а в Рио-де-Жанейро все носили белые штаны — если верить, разумеется, гражданину Бендеру.

Впрочем, если ему верить, то на самом деле не было и нет на свете никакого Рио-де-Жанейро, никаких Америк, даже никаких Европ, а последним городом планеты оставалась и осталась до сих пор нескончаемая наша Шепетовка, о которую безмятежно разбиваются волны Мирового океана; смысла в этом не было и нет, но сермяжная правда наличествует с полной несомненностью…

А время всё же шло.

Время шло, толчея у Ленсовета час от часу густела, набухала, разбухала, точно низкое облачное небо над вечерним городом. Из окна первого этажа Мариинского дворца, взгромоздясь на подоконник, к собравшимся самолично обратился ленинградский мэр Собчак. Выступление долгожданного градоначальника было принято буквально на ура, но яснее ситуация не стала. В основном — по техническим причинам: стационарные громкоговорители во дворце наладить не успели, а разобрать что-либо в хрипе переносного мегафона удавалось через раз — да и то не каждый раз и далеко не каждому.

А тем временем командиры воинских частей, направленных в Ленинград «для подавления возможных беспорядков», безо всяких обращений где-то как-то в общем-то подозревали, что танками принято давить людей, а не беспорядки. А посему офицеры не слишком огорчались, когда вверенная им боевая техника ни с того и ни с сего ухала в кюветы, застревала из-за всяческих поломок поперек шоссе; горючего почему-то не хватало — а служебный транспорт на бензоколонках заправляли только по талонам, а за неимением талонов установленного образца…

И неважно, было ли всё это именно вот так, как рассказывали вразнобой всевозможнейшие очевидцы, или же иначе, как подсказывал элементарный здравый смысл, или даже ничего такого не было в помине. В любом случае колонна из без малого двух сотен танков и батальона бронетранспортеров к ночи уверенно застопорилась в семидесяти километрах от взбаламученной Северной столицы.

А между тем на Ленинград навалились сумерки, сумерки сразу же и вдруг затяжелели, надавили, придавили — и даже на манер тех же самых танков задавили бы, наверное, если бы не загорелись фонари. Но затейливые питерские фонари зажглись, скромная речушка Мойка по обеим сторонам запруженного митингующими Синего моста шириною в площадь внезапно расцвела, расплескалась маслянистой рябью радужного электрического света; защитники Мариинского дворца и демократических завоеваний перестройки с облегчением вздохнули и перевели дыхание.

Неправдоподобно трезвая «римская» компания, враз повеселев и разжившись где-то на десятерых парой поллитровок водки, обустроилась на ступенях памятника Николаю, надо думать, Первому, аккурат под хвостом у императорской кобылы, которая, если приглядеться к гениталиям этой железяки, числилась при жизни царским жеребцом… Как раз в таком примерно духе развернулся ни к чему не обязывающий коллективный треп; предприимчивому Мойшицу из принципа не наливали, а Роман и рыженькая — а девчушку звали Александра, — Ромка с рыжей Сашенькой оживленно общались в стороне.

— Поди ж ты — охмуряет, — качнула головой Диана.

— Консексус намечается, — иронично отозвался Миха. — А очень ничего себе девчушка, ну очень даже очень! — слегонца подначил он любимую супругу.

— То-то у тебя в глазах похотунчики резвятся! — весело фыркнула она.

— Ревнуешь?! — довольно ухмыльнулся Миха.

— Кого? — ехидно уточнила законная супруга.

Миха очень, даже очень-очень неприлично выразился.

— Интересно, — Диана изящно потянулась, — а он сам-то понял, чего наговорил? — переменила она тему.

— Это ты о ком? — не врубился Миха.

— Да о Собчаке же — приехал, в говорунчик похрипел, порычал, а чего рычал…

— А фамилия у нашего градоначальника такая, — усмехнулся Миха, — бывают говорящие фамилии, а у Собчака она если не рычит, то хотя бы чавкает. Кстати, о собаках…

— А собака здесь при чем? — встрял Калошенюкевич.

— Собака ни при чем, — со всей возможнейшей серьезностью согласился Миха, — тем более она не здесь — собачонка на Сенной, при ларьке сучонка тусовалась… Приколись, народ, — привычно завладел он вниманием аудитории, — жанровая сценка: Сенная как Сенная — толковище, топтовище, торжище, гульбище, а посреди всего этого бедлама препотешнейшая собачонка у ларька скоморошкой трудится. А ларек типа «какой же русский не любит быстрой еды» — это где хот-доги всяческие там, гамбургеры из бродячей собачатины…

— Что за собачатина такая? — опять не въехал Калошенюкевич.

— Обыкновенная, свежая, третьей категории, на филей разделывается вместе с будкой, — снова с самой рассерьезнейшей физиономией отозвался Миха. — Ну так вот, — продолжил он рассказывать, — а неразделанная собачатина, стало быть, пожрать себе таким макаром клянчит: и так она, и сяк — то она на задних лапках спляшет, то она передними сучит, точно как Собчак на подоконнике…

— А он-то здесь при чем?!

— А тоже ни при чем, — нимало не перечил Миха. — Короче, эти плясы у дворняжки ну до того забавно получаются, ну до того занятно, что парочка ментов, барахольщиков гонять замаявшись, на прикольную дворняжку засмотрелась и перекусить решила — условный рефлекс, надо полагать, у ментов сработал. Один в ларек суется: это мне, мол, это, это, это; о деньгах он, разумеется, не вспоминает. Но это первый о деньгах не вспоминает, а второй, естественно, не забывает: а сдача где?! А ларечник, ясный день, дает — битый он уже, воспитанный, он из этих, из южан, которые урюки, абреки, кунаки; из хачей, короче, чтобы баклажанами этих не к ночи будь помянутых чучмеков не назвать. Словом, баклажан дает, мент берет, а эта собачонка…

— Да при чем здесь эта собачонка?!! — пуще самого рассказчика распотешил публику Калошенюкевич.

Миха выразительно и даже заразительно зевнул:

— Я же говорю, что ни при чем. Кстати, о собаках…

А время шло.

Время шло, становилось холодно и скучно. Гроза не разразилась, обошлось мелким моросящим дождичком. «Римская» команда друг за другом разбрелась, паче водка очень скоро кончилась, даром что зануде Мойшицу так и не налили, а Роману с рыженькой, увы, просто не досталось.