А мы со старшим фельдшером морфию кофию испили и по домам рванули. А то ведь и до третьей директивы досидеться можно. Хрен же его знает, до чего еще административное рвение к вечеру дойдет.

А так, глядишь, к утру и рассосется…

Да, так вот, я всё-таки к чему. Чует мое докторское сердце, что я и в новой ипостаси без сюжетов всяко не останусь. Даже если очень захочу. Есть, правда, у меня такое подозрение, что это уже будут совсем другие сказки «скорого» врача.

А в этих, хочется того мне или нет, но надо, наконец, поставить многоточие…

Не удержусь, еще два слов после многоточия. Этакая квинтэссенция всей нашей «скорой помощи».

Ночью коллеге на вызове некий благодарный пациент презентовал бутылку домашнего сока и литр этилового спирта. Сок концентрированный, почти желе.

Недолго думая, коллега оба продукта смешал, взболтал и сунул в заморозку. В результате получилось нечто ярко-красное, консистенции плохо застывшего холодца, почему-то с розоватыми комочками.

В стаканы получившееся нечто не лилось, кое-как выкладывалось в миску.

Картинка такова. Глубокая ночь, уже ближе к утру. Все наши три бригады «скорой помощи» съехались на станцию. Затишек получился, вызовов пока что больше нет, спать уже бессмысленно.

И вот представьте себе: три бригады в полном составе, считая меня грешную, сидят в столовой за столом и из общей миски едят этот скоропомощный холодец.

Ложками. Как комковатую манную кашу в детском саду. С тем же выражением покорности судьбе на мрачных лицах.

Врачи-вредители, блин, тайная вечеря…

А вызовов всё нет. Затишье. Тишина. Народ молчит и ждет. И скоропомощный холодец уперто подъедает. Кое-кто уже нацелился из миски хлебной корочкой последки подобрать…

И — как раз тут первый вызов поутру.

Диспетчерша угрюмо-лаконично в трубку:

— «Скорая».

В трубке дребезжащий старческий голосок:

— Доченька, мне очень стыдно признаваться, но у меня проблема. Утром я проснулся, понимаешь, а у меня он, понимаешь, не стоит!

Диспетчерша, изрядно обалдев:

— Дедушка, а сколько же вам лет?!

Дедок, скрипуче:

— Восемьдесят пять!

Ну как же «скорой» не помочь от горя человеку.

Для чего же мы еще придуманы.

Для чего же мы вообще живем…

Почему — помимо очевидного — страна у нас «козлов и огородов»? Ну, хотя бы по словам и по корням. Потому что страна и сторона одного корня и с просторами, и со странностями и с посторонним тоже. И потому что огород почти что как и город — то есть то, что огорожено; паче чаяния городить-то можно всё, в том числе, охотно признаю, и чепуху.

А вот козлов мне жалко. Не везет рогатым: и тебе козел ты отпущения, и тебе нечистая ты сила — и вообще ты слово неприличное, хоть и никакого от тебя вреда, кроме всякой пользы. Я к тому веду, чтобы вы и на козлов не обижались, тем более всё это не про вас. Хотя и всё это про нас, словно в песенке поется. Потому что трагедия с древнегреческого так и переводится — козлиная песнь.

Очень актуально переводится.

Я человек не то чтобы очень остроумный.

Я скорее сильно впечатлительный.

Только всё равно меня частенько за сатирика считают. Вот-де, говорят, еще один мудрила выискался, опять сатиру на плетень наводит, снова правду-матку без наркоза режет. И притом ведь ничего-то, дескать, ни словечка он за просто так не скажет, всё-то это у него гипербола кругом такая…

И какая же такая у меня гипербола? Это у кого другого, может быть, кругом гипербола. Это вон у президента должна быть о-го-го гипербола! у премьер-министра целая парабола! у депутатов поголовно — синусоида…

Это им по должности положено. А я же — человек как человек, просто я избытком впечатлений мучаюсь. Так что, если я чего сострил — я это не нарочно, просто это как бы через край. Да и вообще это не я — это сами вы вокруг себя подумайте.

Поэтому я о политике не буду.

Вы уж именно что сами, если вам еще не надоело, вы специально телевизор или радио включите. Непременно что-нибудь этакое услыхаете: «Я вам подчеркну о том, что прибыля мы не покладаем без движения, а влагаем их в процессе производства, отслеживая нанесенный экономический эффект, потому как лично мы испытываем ответственность…»

Ну, это кто как, но лично я испытываю острый приступ юмора. Особенно когда немножко погодя о таком же предприятии слыхаю, где прибыля без устали не покладают: «Трудящые, простите — трудящыесеся, собралися здесь из-за того, чтобы выразить акцию протеста, в довершение которого представители от профсоюзов отплясывали трипака, простите — гопака…»

Опять-таки кто как, ну а я после этого уже не удивляюсь, что жизнь у нас в стране никак не вытанцовывается.

Но зато меня другое по сей день до ужаса смешит. До сих пор меня от души упреки забавляют, что я-де ихний, простите — ихиневый русский язык, великий и матюгучий, вот именно что лично я его уродую. А вот те самые персонажи, которые экономический эффект наносят, а после трипака выплясывают, вот они-то шибче всякого культуру жизни понимают…

Так я же и не спорю. Здесь же кто бы спорил, а я ж таки смеюсь. Ну принято у нас так, принято, что те, которые наносят, что именно они остальных всех жизни поучают. И правильно у нас так принято, потому что в нашей жизни они всегда лучше всех устраиваются, будто бы она для них одних и создана.

Давеча меня пригласили в клубе почитать. Вот как раз для одних таких меня пошутить как бы попросили. В заведении с претензиями. Чувство юмора — оно ж у нас престижно.

Ладно, я им для затравки хохмочки попроще запустил. Вроде бы на злобу дня. «Из хорошо коррумпированных источников» тема называется… Я-то запустил, а они сидят как на партсобрании. А один из них с во-о-от такой претензией из зала заявляет: «Эти новости, — навороченный товарищ говорит, — мы уже вчера в телевизоре слыхали, а сегодня — ты сегодня нас конкретно типа как за жизнь давай повесели!..»

Повеселил… Отшутился, как отмучился, мне не привыкать. Не первый раз живу на этом свете. Да и имя Михаил — на Руси имя сатирическое: Салтыков-Щедрин, Булгаков, Зощенко, Задорнов, Жванецкий, Горбачев…

Ну да о политике я всё равно не буду.

Я вам лучше о трамвае расскажу, даром что не в тему. Зато о трамвае — о трамвае это популярно, у нас об этом кто только чего не сочинял. Даже я — я вот тоже как-то раз на смешном трамвае ехал. По своим писательским делам от родимой от Сенной на дальнюю на Ржевку путешествовал. Знаете — а там, оказывается, тоже люди проживают…

Поехал я туда. Вы мне не поверите, но трамвай сейчас же подошел. Причем почти пустой, вагончик чистенький, мягкие сиденья почему-то не изрезаны… Это еще не смешно — это редко, но случается, но очень-очень редко. Я и сам было подумал, к чему бы это всё, но в итоге всё-таки поехал.

Сел я у окошка на весеннем солнышке, сам себе сижу, по сторонам поглядываю. Рядышком две пацанки-малолетки о своем, о девичьем разговоры матом разговаривают. Не ругаются матом, а разговаривают им. И через слово в их беседе животворящий орган из трёх букв фигурирует. Мужской половой член в его натуральном матерном эквиваленте.

А со мной на остановке старичок вошел. Бодрячок такой: живенький дедок, энергический, только тараканистый немножко. Он, прежде чем садиться, он грязным носовым платком сиденье протер, а после на соседнее уселся. Одно сиденье он своею ветошкой засморканной измазал, а после на другое сел и тут же с ходу в девичью беседу вклинился.