Неважно, что этим фотографом был неправдоподобно трезвый Филиппыч. Михаил, Диана и Роман вообще то и дело натыкались на знакомых, окликали знакомых, откликались, перекидывались парой-тройкой фраз со знакомыми и знакомыми знакомых — а знакомые знакомых, в свою очередь, тоже были с кем-нибудь знакомы, так что казалось, даже оказывалось, что на площади кучковались исключительно свои.

Там и тут спорадически образовывались, будто кристаллизовались, разномастные компании, с ходу завязывались разговоры, возникали животрепетающие споры.

— Спасибо, показали «социализьм с человеческим лицом» — никогда б этой козьей морды не видать! Нашлись радетели Отечества — сами же страну до ручки довели, а теперь в спасители нацелились! Да на что эти пугалы старозадубевшие рассчитывают — что никто не пикнет?! — горячился какой-то недоделанный оптимист в очочках.

— На танки эти козьи морды с человеческим лицом рассчитывают! И правильно твои пугалы старозадубевшие рассчитывают — пикнешь ты под гусеницами, как же! Ты и запищать-то не успеешь, — напористо возражал очкарику душный Калошенюкевич.

— Верно, терять путчистам нечего — Горбачева-то они ку-ку, — выступал пессимистически настроенный товарищ.

— Какое «ку-ку»! Он в Крыму, его на даче под арестом держат. Это уже точно, западники подтвердили! — уверял откуда-то из толчеи хорошо информированный источник.

— Что — на даче стенки не найдется? Да и нам-то что до Горбачева — с нами-то военные точно церемониться не станут! — напрягал аудиторию упертый Калошенюкевич.

— Да ежу понятно — сам Горбатый это всё устроил, чтоб чужими руками прибалтов поприжать, дабы отделяться им неповадно было! — пытался перехватить инициативу источник из толкучки.

— Ага, ты еще загни, что всю эту бучу демократы организовали — жить им надоело, провокацию они такую сделали, захотелось им, чтобы всех за горло взяли! — серьезно раздражался Калошенюкевич.

— Братишка, ну чего ты как апостол Петр после трех кукареку! — подшучивал какой-то юморист с галерки. — В Писании же ясно сказано: берут за горло — бей по гениталиям…

— Где там это сказано? — не понимал юмора начитанный Калошенюкевич. — И при чем здесь яйца? Где ты у железяки гениталии найдешь? Где ты их у танка видел?

— Не найдешь — тогда хотя бы по своим лупи, — развлекался весельчак с галерки, — всё равно они больше не понадобятся!

— Кому? — лукаво улыбалась та самая обаятельная рыженькая.

— А никому, — беспечно откликался юморист, — танк — это же тебе не трах-трах твою ням-ням, это — танк, он вообще не трахает, он — давит!

— Надо же, а я и знать не знала! — с ехидцей огорчалась рыженькая. — А до чего же эротично эта штука с дулом смотрится!..

Засим группка распадалась, словно растворялась, растекалась по толпе, но тотчас же похожая человеческая воронка закручивалась возле следующего чудилы. Например, с пафосом декламирующего собственные вирши: «Горбачев сидит в Крыму, очень скучно одному, все товарищи по хунте в танках ездят по Кремлю; дачу заняли друзья в туалет сходить нельзя…» К сожалению, остальное Миха не запомнил, потому как сам не прочь был облегчиться.

Смех смехом, но и напряжения, и тревоги больше чем хватало. Все ждали развития сюжета, но ожидание делили по-своему и по-разному. Пессимисты скептически оценивали баррикады и ждали, что тут их всех и похоронят, оптимисты баррикады укрепляли и надеялись на лучшее, реалисты полагались на авось и дожидались официальных сообщений. Многие с минуты на минуту ожидали возвращения из столицы мэра Собчака, потому что даже и его почему-то до сих пор не посадили.

Информации по-прежнему недоставало. На площади примерно каждый пятый при себе имел радиоприемник, но, как прежде, делом заправляли слухи — слухи запрягали слухи, слухи погоняли слухами, догоняли, обгоняли слухи, а уцелевшие коротковолновые радиостанции загоняли их во всех подробностях в эфир.

Всевозможные листовки со всяческими обращениями и воззваниями демократического толка ситуацию не проясняли. Мойшиц умудрялся ими приторговывать. Разбирали охотно — в основном на сувениры, равно как свежую, только что из типографии, «Вечерку», облагодетельствованную белыми заплатами цензуры; собственно, цензоры могли бы не трудиться — было очевидно, что верстался материал вчера, а сегодня наступило завтра.

Кого-то это самое сегодняшнее завтра будоражило, кого-то пугало, кого-то забавляло, а Михаилу такое взбаламученное ожидание упорно напоминало день свиданки в сумасшедшем доме. А посему он не так чтоб очень удивился, нос к носу столкнувшись с хромоногим чудиком Анчутой, коему полагалось бы безысходно прозябать на достопечальной Пряжке.

— Вот те раз! Привет, Анчута! Какими судьбами? — притормозил Миха. — Не узнаешь?

— Как же… конечно же, конечно! — встрепенулся скособоченный несуразный человечек. — Мишаня! Здравствуй, здравствуй, Мишаня! Как ты повзрослел! — взволнованно заговорил Анчута.

— Похужал и возмудел, — отшутился Миха, — а ты не изменился, — Михаил растроганно пожал скрюченную ручку, — сколько ж лет прошло — пять? шесть? Как же ты на воле оказался, Анчута? Неужели Даздраперма смилостивилась?

— Что ты, что ты, какое там, — замахал лапками Анчута, — Даздраперму давно на пенсию уволили! Разве ты не слышал? Ой, что ты, что ты, — зачастил он по своей дурдомовской привычке, — дома такие перемены, такие перемены, — он чуть понизил голос, — не только нашу заведующую — всех врачей, весь персонал перетряхнули, во всех наших безобразиях разбираться начали; меня уже год как выписали, комнату мне дали, представляешь!

— Ну и ну! — от души порадовался Миха. — Доволен?

— Как же, конечно же, конечно! — восторженно повторил Анчута. — Ой, Петровича ты помнишь?! Знаешь, мы ведь с ним встречаемся, дружим, он тебя часто вспоминает. А недавно я Мартышкина видал, он теперь важным стал — он здесь, в Ленсовете, в комиссии по правам человека должность занимает. Меня он поначалу даже признавать не захотел…

— Засранец этот гражданин Мартышкин, — с чувством констатировал Михаил. — Забавно получается — выходит, ты и этого трепача сегодня защищаешь? Или же ты просто так, любопытства ради на площадь заглянул?

— Что ты, что ты! — Анчута взволновался. — Я же не из-за него сюда пришел, я даже не из-за себя — я за всех, я должен, понимаешь, должен! Сейчас нельзя молчать, нельзя нам допустить, чтобы всё назад переменилось! Нельзя! — пламенно заключил Анчута.

Вместо заслуженных аплодисментов замерцали блицы фотоаппаратов. Вокруг до комичности нелепого, перекалеченного человечка начинал всерьез закручиваться очередной спонтанный митинг, ничуть не менее насыщенный и содержательный, нежели другие…

То в Ленинграде. А в Москве был тот же сумасшедший дом, только видом сверху, и сверху же перемещения бронетехники и воинских частей напоминали броуновское движение. Армейские подразделения то и дело натыкались на пикеты демонстрантов, спотыкались о троллейбусы, автобусы, грузовики, перекрывавшие столичные улицы и переулки. Белый Дом Советов на Краснопресненской набережной окружали баррикады из проверенного революцией пролетарского булыжника и других подручных материалов.

Людей на баррикадах прибывало. Почему-то, неизвестно почему и неважно почему, но почему-то ровнехонько в шестнадцать ноль-ноль дружно все, включая и путчистов, ждали штурма. Ожидание зрело, вызревало, нарывало, как фурункул, но сначала минута за минутой, после час за часом время шло, однако ничего вразумительного не происходило, даром что в любое время ожидание грозило прорваться, как взорваться…

— Неужели будут штурмовать? Н-неужели будут? — переживал в сгустившейся подле Ленсовета жужжащей толчее затырканный оптимист в очочках. — Тогда чего же они тянут? Почему не начинают? Боятся, да? Боятся они, что ли? — пережевывал он свежие сообщения из столицы нашей непонятной Родины.

— Кого они боятся? тебя? меня? таких же безоружных лохов? Да спецназу получаса хватит, чтобы этот пресловутый Белый Дом снизу доверху перетряхнуть! Полчаса — и всё, и взяли всех за горло! — с прежним нажимом возражал очкарику всё тот же Калошенюкевич.