Неожиданно он попробовал выхватить у зазевавшегося Генки вожделенную сигаретку, но безнадежно промахнулся. Генка от такой невиданной наглости развеселился пуще прежнего и недолго думая сунул сигарету за шиворот очень кстати подвернувшемуся Шарику. Азик попытался выудить свой приз, некурящий Шарик юмора не понял и принялся отпихиваться. Настырный Азик в запале угодил треугольному идиоту по уху, тот сторицей возвратил ему тычок, зацепив выдающийся айзенштадтий шнобель.

У столовой завязалась драчка. Под Анчутин аккомпанемент Азик бойцовым петухом наскакивал на Шарика, натыкался на его кулаки, сипел, утирался и напрыгивал заново. Шарик одну по-обезьяньи длинную руку держал перед собой, а вторую с пыхтением выбрасывал от плеча, будто судорожно барахтался в какой-то вязкой жиже. Оба дурика сражались как могли, предпочтения окруживших их болельщиков распределились поровну. Отец Федор попытался протолкаться в первый ряд, не сумел, выволок из столовой шаткий стул, взгромоздился на него и на дирижерский манер азартно замахал руками.

К толковищу решительно направился санитар Иваныч, на ходу приглаживая ладонью тщательно начесанные, словно нализанные на розовую лысину волосы. В этот момент Азик резко развернулся и быстро-быстро пошагал, почти побежал к «овощехранилищу», а Шарик еще пару раз отмахнулся от пустого места, после чего радостно и громко загыгыкал.

— Неча здеся, неча, не положено, — зашумел санитар Иваныч, вклиниваясь в толкучку, — ну-ка расходись давай, расходися, собираться не положено, сейчас же расходися, — безостановочно басил он, озираясь в поисках зачинщиков. — Чего, умник, опять твоя работа? Опять ты изгиляешься? Опять порядок нарушаешь? — напустился он почему-то на Михаила, тихо-мирно скучавшего в сторонке.

— Это не я «опять», Иваныч, это ты — опять ты не по делу выступаешь, — не слишком удивился попривыкший к таким пассажам Михаил, — нет, не моя работа, ну, не моя работа, нет, — паясничая, прогундосил он. — Ну чего ты всё собачишься, Иваныч? Ты бы вот чего, ты, чем без толку-то лаяться — угостил бы ты меня сигареткой, что ли, — подначил он санитара.

— Иди-иди, не положено! — зыркнул на него санитар Иваныч. — Ишь, чего захотел! Не положено, иди, ясно тебе сказано — не положено, — пробурчал он крайне неприязненно.

— Ну и черт с тобой, — безразлично отмахнулся Миха, — тогда я сам кого-нибудь сигаретой угощу… да вот Льва Давыдыча хотя бы. Как вы, Лев Давыдыч, не откажетесь, надеюсь? — подмигнул он, вежливо подхватил Мартышкина под локоток и демонстративно увлек его в курилку.

У Мартышкина особых возражений не возникло.

— Ах, как славно вы его поддели, Мишенька, — оценил он демарш и охотно угостился куревом, — симпатично так, артистично, я сказал бы даже — виртуозно. Но всё-таки резковато, должен вам заметить, несколько всё-таки… мнэ-э… рискованно, — покачал он гривастой головой.

— Да черт с ним, наплевать, сам он подставляется, — привычно пожал плечами Миха, — с первого же дня здесь меня он достает. И где я ему на хвост наступил, спрашивается?

Вопрос был риторическим, но Мартышкин тут же встрепенулся.

— А я вам отвечу, Мишенька, — с готовностью откликнулся Мартышкин, — это очень просто: вы, знаете ли, чересчур высокий! Нет-нет, я не только и не столько ваш рост подразумеваю, я больше в метафорическом смысле говорю. Из вас высокость эта, простите, так и прет, так и, понимаете ли, лезет, а этого-то наши драгоценнейшие санитары Иванычи никогда, поймите, не прощают. Порода такая, причем, заметьте, тут уже не метафора, а та самая буржуазная лженаука генетика, — разъяснил он, не задумываясь.

— А по мне так наш Иваныч просто-напросто рябой, а в придачу свихнутый, — возразил на это Миха. — Что он, что старуха Даздраперма — оба же законченные шизики! Да по сравнению с ними каждый второй здесь патологически здоров!

— Ну что вы, коллега, что вы, — мягко пожурил его Лев Давыдович, — и я, и вы, и все мы сумасшедшие, не будем отпираться. Очевидно, почва у нас с вами подходящая оказалась, — процитировал он живо и неточно. — Ну, автора-то сей ремарки вы как человек пишущий признали, верно? Вы ведь человек пишущий, я правильно подметил? Стишата сочиняете, надо полагать?

Михаил не без некоторого смущения кивал в ответ.

— Ну вот видите, — сочувственно продолжал Мартышкин, — и вы после этого еще о каком-то психическом здоровье говорите… — печально улыбнулся он. — К чему это я начал? Ах, да! Знался я кое с кем из литературной братии — с Бродским был знаком, представьте, с Довлатовым пивал, крепко пивал, отрицать не стану. Осю-то Бродского вы читали, не могли вы не читать, а вот Сереженьку…

— И его читать доводилось, Лев Давыдыч, — энергично перехватил инициативу Михаил, — представьте себе, сподобился — в самиздате, разумеется. И признаюсь вам, не понравился он мне — квелый он какой-то, недоделанный… Ну а что касается пресловутого господина Бродского…

Его охаять Миха не успел. Из «овощехранилища» за стенкой донесся пронзительный, насквозь пронизывающий женский визг, разом взметнувший голубей с карниза. Прирученный сизарь, оказавшийся не снаружи, а внутри помещения, в панике ударился о решетку, взлетел и заколготился под потолком курилки.

За стеной визжала и вопила милая сестричка Леночка. «Ах ты… ах ты, скотина ты мерзопакостная, — надрывалась она, — что ж ты вытворяешь, гадина! Что ты, паразит поганый, делаешь!!» «Кончу я, кончу, ну, сейчас я кончу, — напряженно сипел в ответ задыхающийся Айзенштадт, — дай, дай, дай мне кончить, ну!» «А ну кончай, кончай давай, — зарычал там, в палате хроников, санитар Иваныч, — кончай давай, кончай, кому я говорю, прекращай давай, не положено!» «Кончу, да, кончу, дай я кончу, ну!!» — хрипел и отбивался за стенкой Айзенштадт, продолжая насиловать Вечного Жида, которому, впрочем, всё было безразлично…

Айзенштадта сумели отодрать от него только с помощью Зуича и Жорки. Вечный Жид так ничего и не понял, Леночка стояла вся пунцовая, санитар Иваныч затягивал на сексуальном агрессоре смирительную рубашку. «Не положено, по-хорошему тебе я говорил, не положено, не положено, вот чего теперь тебе положено!» — приговаривал он, словно напевал; Анчута по-прежнему музицировал, а Шарик в толкучке топотал и громко-громко гыгыгыкал. У палаты хроников собралось не меньше половины отделения, отцу Федору опять пришлось залезть на стул, но вызванная из своего кабинета заведующая промаршировала сквозь строй без малейшей запинки.

Была она женщиной пожилой, до неприличия крупной и даже для отечественного психиатра неправдоподобно глупой и невежественной.

— В надзорную палату Айзенштадта! — с разгону приказала могучая Даздраперма Спиридоновна. — Чего вы здесь столпились? Ничего здесь нету интересного, расходитесь все, ходите все отсюда, ходите же все, ну! — заторопила она попритихших с ее появлением пациентов.

— Стойте, стойте, — закричал со своей импровизированной трибуны отец Федор, — слушайте, слушайте меня! Все меня слушайте, все! Я знаю! я понял! я пророк!! — истошно замахал он ручками. — Я знаю: Царствие Божие пришло, слышите, Царствие Божие! Слушайте, слушайте, все меня слушайте: я! объявляю!! коммунизм!!! Теперь, слышите, теперь нас всех отсюда выпустят, ура-а-а!!! — захлебываясь от восторга, возопил он в торжестве своем, и, как по заказу, заполошный голубь вырвался из курилки в коридор и заколотился, заметался над толпой, роняя сизые перья.

— В надзорную палату Федорова! — еще раз приказала исполинская Даздраперма Спиридоновна. — Что здесь происходит? Почему всё время музыка? Кто позволил музыку? Музыку, уберите музыку!!!

Сметая всех на своем пути, медсестра Эльвира бросилась в столовую и с грохотом обрушила крышку фортепьяно. «Ой-ёй-ёй-ёй-ёй-ёй-ёй-ёй!» — тоненько-тоненько заверещал там Анчута, а в коридоре из чуланчика вывалился придремнувший мужичок Афонькин, вместе с ведрами и швабрами загремел прямо под ноги заведующей и горько-горько заплакал.

— В надзорную палату Афонькина! — в третий раз распорядилась Даздраперма Спиридоновна, и непропорционально мелкое лицо ее стало похожим на рыльце горгульи.