Тяжело, ох как тяжело, даже кусок хлеба и тот поперёк горла становится. Обидно. И еще часто вспоминается Дарья — я ведь видел ее тогда, в плену. Нас в сарай вели, а её, на ходу срывая одежду, тащили пехотинцы — торопились, гады. До сих пор в ушах крик её стоит…

И потом, после всего, я ее тоже видел. Даша лежала на траве, широко раскинув ноги. Обнажённая. С распоротым животом.

Немец-охранник, когда увидел, снял с одного из наших чудом уцелевшую шинель и накрыл её. Никто не возразил, не дёрнулся, а он вот сделал. Уже в возрасте был, лет под сорок, наверное. А потом вернулся к нам и произнёс:

— Нихт дойче. Дас латвийс… — мол, не немцы это сделали, латыши. Ничего, сочтёмся, всем долги вернём. Воздадим, так сказать, должное да по заслугам…

Кстати, особиста нашего, Махрова, прямо у нас на глазах повесили. Утром нас из сарая вывели, а его — уже, прямо на перекладине ворот. Руки за спиной проволокой колючей скручены, ветерок волосы развевает. И потом, когда шли уже, за спиной выстрелы слышали — отставших добивали. Кто обессилел, или раненых…

— Старшой, проснись!

— А? Чего?

— Кончай, говорю, зубами скрипеть. Спать не даёшь!

Я вскидываюсь. Незаметно для себя задремал, а перед глазами вновь и вновь то страшное, чему свидетелем был, проходит. Сожженные избы, мёртвые дети и женщины, охранники, стреляющие по толпе местных жителей, когда те попытались передать пленным продукты.

Плачущий немец, пытающийся запихнуть обратно расползающиеся между пальцев внутренности из распоротого живота, когда мы захватывали машину на дороге. Это тогда, когда мой второй лётчик, Лискович, метко угодил гранатой прямо под кабину.

Так вот и остались мы вдвоём с ним из всего полка…

— Ста-а-ановись!

Короткая шеренга выстраивается на перроне вокзала.

— Танкисты! Три шага вперёд! Налево! Сомкнись! Шагом — марш!

— Водители! Три шага вперёд! Направо! Сомкнись! Шагом — марш!..

Всех разобрали — махру, артиллерию, танкистов… только мы вдвоём и остались. Что за дела? А, нет, вон кто-то и по наши души спешит. Капитан какой-то вроде…

— Лётчики?

— Так точно. Старший лейтенант Столяров, лейтенант Лискович.

— Истребители?

— Штурмовики, — капитан удовлетворённо улыбается:

— Значит, правильно попал. Что ж, товарищи командиры, следуйте за мной. Жаль, что вас всего двое, ну да ничего. Ещё люди подъехать должны. Пока отдохнёте, отоспитесь, отмоетесь… как там на фронте?

— Жарко.

— Понятно. Откуда?

— Из западного особого.

Капитан смотрит на нас с уважением. Ещё бы, сейчас там самые жуткие бои… Мы выходим на площадь и забираемся под тент стоящей полуторки, капитан влезает в кабину. Едем долго, даже задремать успеваем, прежде чем автомобиль останавливается. У нас проверяют документы, и путь продолжается, уже без остановок до самого расположения, в котором я с удивлением узнаю кубинский аэродром, где я ночевал всего месяц назад… с Дашей ночевал…

— Что с вами, товарищ старший лейтенант?! Вам плохо?

Я отрицательно мотаю головой:

— Нет, ничего. Просто устал.

— Идёмте, товарищи командиры…

Вначале баня, потом нас стригут, напоследок ужин — и отбой. Сон… нет, какой там сон — черная бездонная пропасть, куда я мгновенно и проваливаюсь. На сей раз, к счастью, без сновидений…

С утра начинается учёба. Сперва теория, затем материальная часть. Учим оборудование, техническую часть, особенности конструкции самолёта и его боевое применение. А поскольку мы уже обученные пилоты, то сразу же после обеда совершаем первые вылеты на пригнанной «спарке».

Ничего машинка, только, чувствуется, тяжёлая сильно. Ещё не нравится, что сидишь прямо на бензобаке. Если пуля или осколок — даже «мама» сказать не успеешь, как изжаришься. И зачем так сделали?

Но, конечно, броня внушает доверие, в остальном же — утюг утюгом. И плохо, что в задней сфере никакой защиты. Немец ведь как Он далеко не такой дурак, как агитаторы выставляют. Враг опытный, коварный, первым делом слабое место ищет. Да и «мессер» — машинка вёрткая, вооружение сильное — зайдёт сзади — и всё. Правда, обещают нам прикрытие давать, да что толку? Последний раз тоже дали, и что? Только я один и уцелел…

Между тем новенькие прибывают каждый день, тоже переучиваться. Отовсюду прибывают, кто с юга, кто с севера — везде немцы жмут. Бои уже недалеко от Москвы, Ленинград вовсе полностью окружён. С севера — финны, с остальных сторон — немцы, румыны, венгры. Нехорошо, ох как нехорошо…

А мы летаем с утра до вечера. Пытаемся как-то выработать тактику противодействия врагу, но «Ильюшин» — машина неповоротливая. Наконец, приходим к единственно возможному решению: разворачиваться в лоб — и огонь из всех стволов. Только так, иначе — верная смерть…

Сегодня полётов нет. На взлёте у одного «УИла» отказал мотор, и пилот разбился. Обидно. Не на фронте, погиб, не в бою, а из-за нелепой случайности. Приехали «особняки», долго шерстили всю обслугу, нас таскали на допрос, как свидетелей происшествия. Ничего не добились, уж потом только выяснили, что лётчик по неопытности или от усталости закрыл жалюзи радиатора. Есть на «Иле» такая штука, чтобы осколки или пули от зениток при штурмовке не хватать. Вот их он и закрыл — мотор, ясное дело, и перегрелся. Сначала на земле полчаса молотил, потом взлёт на форсаже — вот и заклинило. Так что, сам виноват…

Ну, наконец-то! дождались — «покупатели» приехали! С утра построение, все груди выпятили, глазами идущих вдоль строя командиров едят. Ещё бы, всем уж надоело в ЗАПе [1]сидеть да и кормёжка по тыловым нормам мягко сказать не очень…

Ура, берут нас, обоих берут — и меня, и Сашку! Как я рад, честное слово! Вечером на наш аэродром садится «Дуглас» и двадцать четыре новеньких «Ила». Это наши будущие машины. То есть, уже не будущие, уже самые, что ни на есть, настоящие…

Мы летим под Ельню.

Лично я не знаю ничего страшнее встречного танкового боя.

Нам поставлена задача наступать на Починок и, отбросив врага за реку Сож, выйти к Смоленску. Только это еще не все: дальне нам предстоит освободить город и отбросить врага за Западную Двину.

Склонившись над картой, пытаюсь представить, кто ж это у нас такой умный? Да танкам горючего не хватит, даже чтобы туда просто доехать! А над дозаправкой никто, между прочим, не задумался. Нам что, у немцев еще и соляр по дороге отбивать? Зато наступать — опять без артподготовки и авиационной поддержки. В прошлый раз нас выручила внезапность, только сейчас, боюсь, такой номер уже не пройдет…

Пока мы выходим на исходные рубежи, меня одолевают тяжёлые предчувствия. Нехорошие такие предчувствия…

Знакомое поле, заставленное разбитой вражеской техникой — неплохо мы вчера поработали! Выстраиваю свой батальон и жду команды. Томительно-медленно ползёт стрелка наручных часов…

Внезапно тишину в клочья разрывает грохот немецкого артналета… и я напрасно прошу разрешения отвести танки немного назад. Куда там! Из штаба знай только и твердят: «стоять насмерть да ждать приказ!». Вижу, как время от времени слева и справа от меня вздымаются к небу чёрные нефтяные столбы, отмечающие очередное попадание. Мне остаётся только бессильно материться и сжимать кулаки…

Канонада начинает стихать, но в этот момент до нас доносится слышимый даже сквозь рокот дизеля вой пикирующих «юнкерсов». И я ясно понимаю, что наступление, так хорошо спланированное на бумаге, только что провалилось. Если бы вчера, вместо того, чтобы возвращаться, мы пошли вперёд, может, чего и вышло, а сейчас, когда внезапность утеряна…

Ещё тридцать минут ада — и все, наконец, стихает. С трудом заставляю себя включить рацию и начать перекличку если перед началом атаки у меня был тридцать один танк, то сейчас осталось всего восемь…