Под шлемом начинают шевелиться волосы, но в эфире уже звучит приказ, который я дублирую своим ребятам…
И почти сразу же ощущаю хлёсткий удар — попадание. Слышу, как кто-то орет диким голосом, в котором уже нет ничего человеческого, и попутно пытаюсь понять, отчего мне так горячо? Огонь? Откуда он? Горим!!!
Ору: «покинуть машину!» и алой от крови рукой тянусь к люку. Опять ранило? Нет, не меня — рядом вижу чьё-то странно укороченное тело, с трудом соображая, что это заряжающий. Точнее, половина заряжающего — нижней части тела у него больше нет.
Наконец, я кое-как докарабкиваюсь до люка, с трудом откидываю его и вываливаюсь наружу, ударившись о торчащий край оборванного катка. Мать, как больно!!! Сквозь просвет в затянувшем наши позиции дыму замечаю на холме впереди суетящуюся возле длинноствольной пушки обслугу.
Ясно… Немцы нас ждали, заранее подтянув на прямую наводку артиллерию крупного калибра. И, значит, наша атака с самого начала была обречена! Вою от бессильной злобы, зачем-то дергаю из кобуры пистолет, но в этот момент меня подхватывают под руки и торопливо тащат назад.
Пытаюсь вырваться, ору, что, мол, живой, но в глазах отчего-то темнеет, и я проваливаюсь в беспамятство, придя в себя лишь в окопе. Странно, но, кажется, абсолютно цел — с чего бы это тогда выключился? Ничего не понимаю. Всё поле впереди затянуто дымом, из которого время от времени выскакивают фигурки чудом уцелевших ребят, сваливаясь на головы пехотинцам. Те на взводе, поскольку в сплошной завесе ничего не видно, и немцы могут подкрасться незаметно. Но Бог милует, хоть весь батальон положили зря. Обидно! Просто до слёз обидно… да когда же мы, наконец, воевать-то научимся?..
Наконец всё затихает и наступает благословенная, столь редкая на фронте тишина. Дым и пыль начинают потихоньку развеиваться, и я обращаюсь к пехотинцу:
— Командир где?
Он вызывается меня проводить и мы ползком пробираемся между стрелковых ячеек. Вот и ещё одна дурость. Финны, например, всегда сплошные окопы отрывали. Хоть работы, конечно, больше, зато манёвр безопаснее, да и друга видишь, в случае чего — знаешь, что он рядом. А в индивидуальной ячейке сидишь, и кажется, что один-одинёшенек на белом свете, всё в три раза страшнее, чем на самом деле. Да и вообще, уж больно она на могилу похожа…
Разживаюсь у лейтенанта биноклем и начинаю осматривать свои подбитые танки. Так… Если удержим немцев за этим полем, несколько машин наверняка сможем восстановить…
Связываюсь со штабом полка и докладываю, что атака захлебнулась. Комбриг сопит в трубку, затем приказывает явиться с донесением. Путь до штаба занимает почти четыре часа, а там уже целая компания, включая и особый отдел, и представителя от политработников. Начинается выяснение причин неудачи, но я смело сваливаю неуспех на то, что потеряна внезапность. Поэтому немцы имели время подготовиться и устроить артиллерийскую засаду. Крайним остаётся расстрелянный Рабинович, вчера давший команду на отход. Наконец политрук уходит, а мы остаёмся с командиром одни. Он наливает мне сто грамм:
— Выпьешь, капитан?
— А что делать, товарищ комбриг? Эх, зря такой батальон погубили из-за этой суки!
Глотаю тёплую водку и не чувствую её вкуса. Достаю из лежащей на столе пачки папиросу, щёлкаю самодельной зажигалкой.
— Я вот что, товарищ комбриг. Как стрельба закончилась, поле осмотрел. Правда, в бинокль, но думаю, что есть шанс несколько машин восстановить.
Он мгновенно загорается идеей:
— Серьёзно?
— Так точно! Там, позади пехоты, низина есть. Ночью туда можно один «КВ» подогнать и пару ремонтных летучек. Взять трос подлиннее, и втихаря машины выдёргивать, потом смотреть, что с ними сделать можно. А у двух, я сам видел, просто ленивец разбит. Даже не загорелись!
Ещё часа два обсуждаем, что и как лучше организовать, затем, когда уже темнеет, я направляюсь к линии фронта в сопровождении целой ремроты и двух танков…
* * *
…Утром у меня уже шесть «коробок» с экипажами! Поменяли катки, натянули перебитые гусеницы, на трёх сменили пробитые башни, тут же снятые с машин, не подлежащих восстановлению. Ещё пять, думается, войдут в строй к вечеру, о чём я и докладываю в полк. Взамен оттуда следует приказание: немедленно явится снова в штаб. Сволочи! Другого дела мне нет, как шляться туда-сюда! И всё для того, чтобы вновь от очередного поклёпа отбиваться…
Оказывается, нет. Когда я грязный, заросший, с краснющими от двух бессонных ночей глазами вваливаюсь в штабную землянку, там меня ждёт целая делегация во главе с каким-то лощёным подполковником из штаба фронта, и мне вручают Орден Красной Звезды. Комбриг поздравляет и шепчет на ухо: «за находчивость, по личному приказанию Тимошенк».
Новость, конечно, приятная, но жутко хочется спать. Хорошо, хоть обратно меня доставляют на попутной машине рембата, едущей к нам с запчастями. Там я залезаю под отремонтированный танк, накрываюсь одолженной у пехоты шинелью и мигом проваливаюсь в сон…
* * *
Утром просыпаюсь свеженький, как огурчик… в своей старой землянке. Ничего себе, даже не почувствовал, как ночью меня вытащили и отнесли в расположение! Туда же пригнали и все танки. Полным ходом продолжается ремонт: вспыхивают огни сварки, гудят дизеля, торопливо грузятся боеприпасы и заправляется солярка.
К обеду доводим численность машин до тринадцати штук, плюс еще одну обещают поставить на ход вечером. Нас не трогают, дают отдохнуть, хотя немцы и напирают изо всех сил — канонада гремит, почти не переставая…
Так проходит еще один день, и в батальон приезжает комбриг. Собрав всех офицеров, склоняемся над картой. Сменивший нас танковый полк, прибывший из Забайкалья, смог пробить коридор к Починку, но потерял почти всю технику. Зато мы уже на расстоянии почти двадцати пяти километров от линии боёв — это радует.
Но, с другой стороны, слева от нас стоят танковые дивизии Лангермана и фон Лепера. Оба — опытные вояки, моментально находящие слабые места в обороне, умеющие в нужный момент сконцентрировать мощный кулак и ударить внезапно. Надо что-то придумать, но что? Пока ничего не приходит в голову, особенно после такого, что было два дня назад.
Единственное, что радует, так это орден на груди, а также то, что уцелели мои ребята. Решаем дождаться горючего и завтра выдвинуться к месту нашего разгрома, посмотреть, может, удастся поставить ещё что-нибудь на ход…
Но с утра нас срочно кидают в бой: немцы сбросили десант, сейчас в тылу идут бои. Появление наших танков решает ход схватки, и немцы вначале бегут, а потом начинают сдаваться. Можно сказать, что пострелять практически не пришлось…
Пленных сгоняют в кучу. Мои орлы оживают прямо на глазах, глядя на задравших руки фрицев, разом растерявших всю былую спесь и наглость. Откровенно говоря, руки чешутся расстрелять их прямо на месте, но нельзя. Мы же гуманные, да и с особистами разговор тот еще будет…
Невольно вспоминаю виденные в тылу картины, и кулаки сами собой сжимаются, а взгляд становится свинцово тяжёлым. Но бойцы истребительного батальона уводят пленных в тыл, и к нам подъезжают заправщики. Начинается работа. «Лягушкой» заполняем баки, чтобы дело шло быстрее, качаем по очереди. Наконец все готовы и мы маршем возвращаемся к фронту…
— Воздух!
Торопливо ныряем в люки, увеличивая скорость, но к счастью, это наши истребители. Мчимся дальше, в сторону сплошной стены дыма от горящего города, по дороге разглядывая следы недавних боёв. Стоят изуродованные и сожженные танки, перевёрнутые пушки и тягачи. Да, досталось ребятам…
Мои орлы притихают, а я стараюсь понять причину потерь. Пока вижу только одно — пёрли, как обычно, в лоб, а немцы выкатили пушки на прямую наводку и били на выбор. Как, собственно, и нас несколько дней назад. Нет, чтобы обойти с фланга или тыла — понадеялись на скорость и манёвр жестяных «БТ» — вот и сожгли почти весь полк… Эх… Со злости сплёвываю и бью кулаком по броне…
