– Красиво. – Президент зачем-то погладил телефоны, словно стирая с них пыль. Толокошин знал, что один из аппаратов предназначен для связи с Вашингтоном, пользоваться которым, по негласному договору, следовало только в экстренных случаях. Так было только раз, когда по роковой случайности стартовала ракета, к счастью не несущая ядерного заряда. Тогда еще Генсек, белый от ужаса, кричал в трубку: «Она пустая, пустая! Случайно!» Ракету сбили свои. Пришлось постараться. – Но нам потребуется идеолог. Умный идеолог. Причем не связанный по рукам и ногам какими-нибудь фобиями, вроде трепета перед демократическими ценностями или еврейским вопросом.

Толокошин дернул бородку и снова погладил лысину.

– У меня есть такой человек. Я попробую договориться с ним. Если вы даете такое указание.

– Даю. Правда, ни протокола, ни какой-либо официальной бумаги к этому указанию я дать не могу. Такая уж особенность у бесед без галстука.

– Я понимаю.

– Вот и отлично. – Президент откинулся на спинку кресла. – Тогда завтра я вас жду. Если возможно, уже с этим человеком. И сразу после общего собрания.

Толокошин встал.

Из сообщений прессы:

«Государству невыгодна свободная пресса. Невыгодна свобода слова, истинная, настоящая, не замутненная идеологической взвесью ложного патриотизма. Мы должны, мы имеем право смело и открыто доносить до каждого гражданина всю правду, какой бы горькой она ни была. И если государство не хочет слышать наших слов, то это государство не заслуживает права на существование».

«Демократия, этот высший институт государственной мысли, является одновременно и наиболее уязвимым строем. Особенно когда в обществе искусственно складывается атмосфера замалчивания, полутонов и откровенной подмены понятий».

«Если мы и дальше будем называть чеченских патриотов бандитами и боевиками, то к чему же мы придем? У нас на глазах разворачивается процесс становления нового уникального государства, процесс исторический! И на всех нас лежит ответственность…»

«Интересы России на Кавказе всегда носили захватнический характер».

– Привет, Костя! – закричала телефонная трубка прямо в ухо. С утра это было некстати. На столе, около компьютера, дымился кофе, полная кружка. Телефон находился в соседней комнате. Константин давно собирался перетащить аппарат к компьютеру, точнее, к удобному креслу около него и чувствовать себя совершенно счастливым, но, периодически забредая в магазины, торгующие разного сорта электроникой, начисто забывал про удлинитель.

«С другой стороны, это, наверное, и хорошо. Эдак я корни около монитора пущу, что негоже», – подумал Костя, стараясь припомнить, чей же это такой до боли знакомый голос сдернул его утром с рабочего места.

– Привет, – на всякий случай сказал он и, чтобы выиграть время для размышлений, добавил: – как дела?

– Дела?! – Голос обрадовался. – Ты меня не узнал, борода многогрешная.

– Не узнал, – с поддельной грустью в голосе ответил Костя.

– А! Вот оно, значит, как ты давних друзей встречаешь, даже не узнаешь…

«Что за идиот? – прищурился Константин. – На Енота не похож, голос другой».

Его уже две недели периодически доставал какой-то странный тип, один из тех, кто не читал зловеще-предупреждающего булгаковского: «Хамить не надо по телефону!» Типчика Костя окрестил почему-то Енотом, воображение упорно выдавало картинку с хитрым полосатым зверьком, который что-то там делает лапками в мутной водичке. Енот названивал и говорил гадости. То предлагал купить дохлых котят, то с фальшивым украинским акцентом жаловался на тухлое сало и москалей. Так или иначе, в теме присутствовала тухлятина и тема смерти, что было мерзко само по себе. На ответное хамство Енот не реагировал, был упорен и гадок. Попытки вычислить засранца пока успеха не давали, все знакомые фрикеры <Фрикер (сленг) – специалист по телефонным сетям. Своеобразный хакер по телефонам и всему, связанному с ними.> только плечами пожимали.

– Ладно, не буду тебя мучить, – наконец заявил голос. – Это Толокошин. Сашка. Помнишь?

– Вот тебе раз. – Костя удивленно поднял брови. – У вас там что, наверху, день памяти старых друзей? Я ж тебя уже…

– Много, много, – подтвердил голос бывшего одноклассника. – Много лет не слышал. И не видел.

– А вот это врешь, пожалуй, я тебя вчера видел. По ящику. Ты там суетился что-то за Главным. А вот не слышал, это точно. Все больше молчишь, по телеку…

– Ладно, слушай, у меня к тебе дело есть.

– Естественно есть, стал бы ты просто так звонить.

– Да ну тебя, может быть, я тебя выпить зову.

– Ага, конечно, то-то тебе не с кем. Да и не пью л особо.

– Я тоже не особо. Просто от коньячку не откажешься, я полагаю.

– Не откажусь.

– Тогда открывай дверь.

– Какую дверь? – Кофе распространяло по всей квартире одуряющий аромат.

«Все-таки надо телефон протащить к столу, пил бы сейчас кофеек и соображал бы легче», – Константин принюхался.

– Какую… – В трубке на момент замолчали. – Квартира номер 56. Вот ее и открывай. Ты ведь дома.

Это прозвучало как утверждение.

– Давай, Орлов, – продолжал Толокошин. – Я у тебя за дверью стою. С коньяком.

– Вот те два, – сказал Константин, вешая трубку на рычаги. – Коньяк с утра…

И пошел открывать дверь.

– Я вот помню, Макаревич что-то там говорил про правильную, с его точки зрения, закуску к коньяку.

– Ну-ну, – промычал Толокошин, обгрызая дольку лимона и блаженно жмурясь при этом. Коньяк действительно был хороший, закуска была вкусной, лимон кислым. Сидели уже часа полтора. И кроме туманных предложений «подумать насчет государственной службы», Константин Орлов ничего пока не услышал. Александр Степанович тянул время.

– Так вот, по его мнению, есть только две закуски. Такая печенюшка…

– Крекер.

– Как угодно, хоть крекер, хоть кракер, такая печенюшка, на которую сверху положили какую-то там лабуду, смешанную с чем-то…

– Ничего себе описание,

– Не важно это, главное во втором рецепте…

– Слушаю.

– Второй вариант был такой: на кружочек лимона кладется ложечка икры. Черной.

– Ничего себе, Макар дает…

– Да, я тоже задумался.

– Ерунда это все. – Толокошин взмахнул рукой. – Будет все.

– Что все?

– Ну, икра там… Коньяк… Ананасы…

– Ананасов в шампанском нет, не пролезают, – пробормотал Костя, но гость не услышал.

– И рябчики тоже будут…

– А вот этого не надо.

– Не любишь рябчиков?

– Не то чтобы не люблю. Просто история с поглощением ананасов и жеванием рябчиков кончается обычно плохо. День последний и приходит буржуй.

Толокошин засмеялся:

– Ну да, я и позабыл, что ты у нас слегка коммунист.

– Я не коммунист. Просто буржуев не люблю.

– Понимаю.

– Если бы ты тогда не в экономический пошел, а со мной на философию в МГУ, то тоже бы их терпеть не мог. Нелюбовь к буржуям – это такая прерогатива философского движения.

– Собственно, я не особенно жалею.

– Я догадываюсь. Так что же ты мне предлагаешь?

– Конкретно по пунктам?

– Как хочешь. – Константин налил еще одну рюмку.

– Ну, в принципе, все зависит от того, чего ты хочешь. Почти что все. Нет, ну, расстрелять Чубайса, конечно, нельзя…

– Вот так всегда, сначала подманят, а потом бряк…

– Да ладно тебе, он столько лет рубильником руководил, должен же был кто-то заставить народ платить по приходящим счетам. – Толокошин покосился на Орлова и махнул рукой. – Ладно тебе, ладно. Не буду про Чубайса. Ну, нельзя его трогать. А так, что хочешь. Моя благодарность не будет знать пределов… в пределах. Или как там было?

– Благодарность будет безграничной, в пределах разумного.