— Хьюго велел ей ползать по полу, — продолжала между тем Элиза. — Она ползала на четвереньках. Он завязал ей глаза, так, что она ничего не видела, и заставил ползать по комнате. А сам вставлял ей то сзади, а то спереди прямо в рот. — Потрясенная Элиза задохнулась от восторга. — И что бы он ни делал с ней, она только кричала: «Еще, еще!»

— Всю ночь? — холодно уточнила Элис.

Она вспомнила, что, как только развязала восковые фигурки, они сразу распались.

— Он снял с нее повязку, — сказала Элиза, — взял скрученную веревку, прижал леди Кэтрин к себе и привязал. Потом поднял ее и опустил на себя. Она закричала. Долго и очень громко, словно на этот раз ей действительно было больно. Они оба упали на пол, и там он долбил ее, пока ее спина не истерлась в кровь.

— Налей мне эля, Марджери, — едва дыша, промолвила Элис. — Мне что-то не по себе от этих историй.

Девушка снова почувствовала, как из пустого желудка к горлу поднимается тошнота.

— Все, конец, — торжествующе сообщила Элиза. — Жаль, что тебя не было с нами.

Элис отхлебнула эля. Он был теплый и выдохшийся, словно сутки простоял в кувшинчике.

— А лорд Хьюго ночевал в ее кровати? — полюбопытствовала она, хотя ответ был ей известен.

— Когда кончил, развязал жгут и отскочил от госпожи как ошпаренный, — доложила Элиза. — Леди Кэтрин лежала на полу, и он залепил ей пощечину, сначала по одной щеке, потом по другой, после чего натянул штаны и ушел, вот так. У нее вся спина в синяках и в крови, а на щеках пятерня отпечаталась.

— Она очень огорчилась? — безразличным тоном спросила Элис.

— Приношу ей сегодня утром чашку эля, а она песни поет, — улыбнулась Элиза. — Держится за живот и говорит, что зачала ребенка. Мол, нисколько не сомневается, что родит сына. Вымолила у мужа дорогу в райские кущи и теперь довольна.

Кивнув, Элис еще отхлебнула эля.

— Ну хорошо, — заключила она. — Хьюго вернулся к жене, она носит его ребенка. Теперь они отстанут от меня, она с ее вонючей ревностью и он со своей похотью. Можно спокойно заниматься своим делом, быть писарем при милорде и следить за здоровьем его семейства. — Элис встала с табуретки, отряхнула платье и тихо добавила: — Что-то горько у меня во рту. Я и не знала, как это горько.

— Ты про что? — не поняла Элиза. — Про эль? Странно, он еще вполне свежий.

— Нет, не про эль. — Элис вздохнула. — Про вкус победы.

Весь февраль стояли страшные морозы. Река покрылась толстым серовато-белым панцирем льда; видно было, как под ним струится вода. Когда дамы прогуливались по дорожке вдоль берега, Элис заглянула вниз, вздрогнула и отступила назад, насколько позволял глубокий снег. На вторую неделю месяца ветер принес с юго-запада густые туманы, и все короткие зимние дни дамы проводили в замке. Когда они просыпались, было еще темно, потом наступал бледный, хмурый день, небо было затянуто тучами, а после трех часов снова темнело. Густой туман поглощал звуки, из окна галереи нельзя было разглядеть реку, а уж из комнаты старого лорда, расположенной высоко в круглой башне, не было видно даже двора, и звуков тоже было не слышно.

Элис старалась все время проводить со старым лордом в его покоях, в тепле и уюте. Лорд Хью и управляющий Дэвид были для нее самым подходящим обществом — с ними было легко и спокойно. Она выполняла все приказы его светлости, например писала послания, в которых выражались сдержанные соболезнования принцессе Марии в связи с кончиной ее матушки, вдовствующей королевы Екатерины Арагонской, читала вслух довольно противные, непристойные романы, слушала воспоминания милорда о сражениях и рыцарских поединках, о времени его молодости и силы, когда Хьюго еще и на свете не было.

Атмосфера в галерее, расположенной над большим залом, была зловещей. Леди Кэтрин то впадала в истерическое веселье, приказывая дамам петь, играть и плясать, то погружалась в глубокую и мрачную тревогу; тогда она сидела за ткацким станком, опустив руки, и только вздыхала. Дамам ничего не оставалось, как злобно пререкаться и раздраженно ссориться — так ведут себя животные, которых посадили в одну клетку. Раз или два в неделю, словно помимо воли, к ним заглядывал лорд Хьюго с кувшином медовухи.

Вечер, как правило, начинался приятно: дамы танцевали, леди Кэтрин ждала, трепеща от волнения. Хьюго обычно много пил и сильно хмелел, шутки его становились все более непристойными. Если близко оказывалась Элиза, он хватал ее и открыто лапал, не скрываясь от жены и других дам. Медовуха скоро подходила к концу, он швырял кувшин в камин, брал леди Кэтрин за обе руки и грубо тащил в спальню. И пока дамы наводили порядок в комнате, подметали разбитую посуду и убирали кружки в шкаф, слышно было, как леди Кэтрин громко кричит от боли, стонет и всхлипывает, не сдерживаясь и задыхаясь от наслаждения. А ровно в два часа ночи Хьюго отвязывал притянутую к себе полотняным жгутом жену и, пошатываясь, еле волоча ноги, с мутными глазами и отвратительным настроением отправлялся к себе в спальню.

— Все это как-то ненормально, — заметила однажды вечером Элиза.

Свечу уже погасили, и они с Элис лежали в темноте. Из углов спальни доносились тихое посапывание миссис Эллингем и мощный храп Рут. Элиза уже давно прекратила смеяться над фокусами, которые вытворяли лорд Хьюго и его жена. Да и всех остальных дам приводили в смятение странности, которые наметились в их отношениях.

— Ты слышала, как она орала сегодня вечером? — продолжала Элиза. — Лично я считаю, что ее кто-то околдовал. Разве может нормальная женщина так унижаться перед мужчиной? Она же позволяет ему делать с собой все, что угодно.

— Замолчи, — прервала ее Элис. — Она всегда была такой. Зато сегодня она выспится и утром встанет в хорошем настроении. Скоро она забеременеет.

— А потом ощенится, — сонно хихикнула Элиза. — Но все равно, Элис, это ненормально. Я сама видела у нее синяки, он хлестал ее ремнем. А когда я указала ей на это, она только улыбнулась… — Элиза помолчала. — И улыбка такая противная. Будто чем-то гордится. Было бы чем.

Элис не ответила, и скоро Элиза, раскинувшись на всю кровать и стеснив ее, уже ровно дышала во сне. Лежа в темноте без сна около часу, Элис наблюдала, как по потолку едва заметно скользит лунный луч, и слушала похрапывание приятельниц. Потом потихоньку выбралась из постели, вышла в галерею и подбросила в камин пару поленьев и несколько сосновых веточек. По ним сразу побежали маленькие язычки пламени; густой смолистый запах поплыл по комнате. Элис с удовольствием вдохнула, уселась на теплую овечью шкуру и стала смотреть на огонь.

Замок был окутан непроницаемым зимним мраком и погружен в глухое молчание ночи. Элис казалось, что только она одна не спит, возможно, единственная во всем мире. Языки пламени плясали, образуя то башни сказочных замков, то загадочные пещеры. Вглядываясь в эти алые фигуры, Элис рисовала в воображении прихотливые картины. Приятный аромат горящих сосновых веток напомнил ей о матушке Хильдебранде, о ее тихом кабинете с камином, где всегда горел небольшой огонь из сосновых шишек. Элис любила сидеть у ног аббатисы, опершись спиной о ее колени, и читать вслух; порой матушка Хильдебранда мягко опускала ей на голову руку, наклонялась, чтобы объяснить незнакомое слово, или сдержанно посмеивалась, когда Элис произносила что-нибудь неправильно.

— Умная девочка, — негромко говорила она. — Умненькая-разумненькая, доченька моя Анна.

Элис подтянула рукав ночной рубашки и вытерла глаза.

— Не буду больше думать о ней, — раздался в тишине ее голос. — Я не должна о ней думать, пора прекратить это. Теперь я живу без нее. Она никогда не вернется.

И она переключилась на мысли о Море, о холодной маленькой хижине на краю пустоши. Лачугу ее, должно быть, засыпало снегом по самую крышу. Элис сморщилась, вспомнив морозные, мрачные зимние дни и долгие ночи, нескончаемую и неблагодарную работу, когда она откапывала в снегу дорожку к выгребной яме, выносила замерзшими руками постоянно выплескивающуюся бадейку с мочой и экскрементами, а потом устало тащилась обратно.