Когда священник покинул часовню, Элис подошла к Рут и положила руку ей на плечо.

— Отдай, — резко сказала она, кивком указывая на четки. — Иначе отец Стефан замучит всех нас допросами и уличит в ереси. Глупо выставлять четки напоказ. Отдай их мне или надежно спрячь.

Бледное лицо Рут исказилось от горя.

— Ведь это все, что я могу для нее сделать, — горячо проговорила она. — Кто еще помолится за нее, кроме меня? Она надоела мне своими противными историями, и я ушла, а она утонула. Она умерла во грехе, и нужно помолиться за ее душу. Я должна зажигать для нее свечи, петь мессы. Она умерла в глубоком грехе, и надо хотя бы попытаться спасти ее душу.

— Теперь никто не верит в прежние обряды, — заметила Элис. — По словам отца Стефана, все это неправда.

Нечто неизбывно трогательное было в лежащей на гробе руке Рут, крепко сжимающей четки. Элис вдруг вспомнила монастырь, мрак часовни, долгие ночи бдения над гробом одной умершей монахини, красивые каденции заупокойной мессы и упоительный запах ладана. Дрожащее пламя свеч, матушка Хильдебранда, ее улыбающееся, ясное лицо, в котором нет ни капли сомнения в вечной жизни.

Схватив четки, Элис потянула их к себе.

— Никто в это больше не верит, — твердо заявила она. — Хочешь молиться — молись про себя, иначе нам всем будет плохо.

Рут отдернула четки обратно и воскликнула:

— Я буду молиться о душе миледи, как положено! Я не предам ее! Я воздам ей должное!

Элис снова потянула, и шнурок больно впился ей в ладонь. Вдруг с резким щелчком шнурок лопнул, и бусины четок, подпрыгивая, рассыпались по каменному полу часовни во все стороны, под скамьи, за решетки, в щели между камнями. Дамы так и ахнули, а Рут издала громкий вопль, упала на четвереньки и с обезумевшим лицом стала собирать раскатившиеся шарики.

— О господи, — охнула Элис в отчаянии.

Она покинула часовню, сжимая в руке шнурок с остатками четок и побрякивающим крестом и не слушая протестов Рут. Стук ее каблучков эхом отдавался в боковом приделе часовни, а подол платья, колыхаясь из стороны в сторону, шуршал по камням. Элис вышла с высоко поднятой головой, сжимая порванные четки так крепко, что след от шнурка красным рубцом отпечатался на ее пальцах. Она остановилась на крыльце часовенки и взглянула на маленький деревянный крест. Казалось, прошла целая жизнь с тех пор, как она сама перебирала пальцами четки, повторяя молитвы и целуя крест. А теперь вот вырвала их из руки молящейся и собиралась вручить врагу веры ее детства и инквизитору ее матушки. С мрачным видом Элис протянула четки одному из солдат у ворот.

— Отнеси это отцу Стефану, — велела она. — И передай, что ересь подавлена. Я отобрала четки у молящейся женщины.

Солдат кивнул, взял четки и хотел уже идти.

— Он должен быть у старого лорда, — добавила Элис.

— Нет, он сам сказал, что отправляется в тюремную башню, — ответил солдат. — Там сидит одна старуха, которую сегодня будут судить, он собирается допросить ее в последний раз и убедить раскаяться в своих ошибках.

Элис еще больше побледнела и слегка покачнулась на месте.

— Да-да, — пробормотала она. — Я совсем забыла, меня слишком потрясла смерть миледи. Значит, ту старуху все-таки будут судить? Разве суд не откладывается по случаю траура?

Солдат покачал головой.

— Слишком много народу пришло в город на слушания, никак нельзя отложить. Его светлость приказал продолжать. А отец Стефан надеется добиться от этой старухи раскаяния, если Богу будет угодно.

Элис кивнула и отвернулась.

— Если Богу будет угодно, — откликнулась она вполголоса.

Эти слова не имели никакого смысла. Они потеряли для нее всякий смысл с той самой ночи, когда ее разбудило буйное пламя горящего аббатства. Но она снова повторила:

— Если Богу будет угодно.

Она понимала, что у нее нет больше Бога, в которого можно верить. Понимала, что боги, которым она служит теперь, на просьбы откликаются пугающе быстро, но угодить им ничем нельзя.

В галерее дамы делились друг с другом нарядами, чтобы у каждой было темное платье, обязательно с темными рукавами, темные нижние юбки, а также темные чепцы. Свое темно-синее платье Элис давно уже отправила с кухонным мальчишкой матушке Хильдебранде; казалось, с тех пор прошли годы. Она порылась в сундуке Кэтрин и отыскала темно-зеленое платье, такое темное, что вполне могло сойти за черное. Под него она надела черную нижнюю юбку и старомодный высокий головной убор в виде двухскатной крыши. Закрывая сундук, она увидела розовый наряд, который, как надеялась Кэтрин, вернет ей благосклонность непостоянного, словно флюгер, Хьюго, наряд, о котором мечтала и Элис, когда представляла, как гуляет по саду рука об руку с молодым лордом. Крышку сундука она захлопнула с громким стуком.

Перед обеденной молитвой отец Стефан прочел заупокойную по Кэтрин; он читал ее на английском языке. Элис с удивлением слушала поток светской болтовни, которой предавался отец Стефан, обращаясь к Богу. В ней не было ничего, что бы напоминало о священном. Такой молитвой вряд ли спасешь грешную душу Кэтрин и избавишь ее от адских мук. Элис стояла, опустив голову, и вместе со всеми в конце произнесла «аминь».

На этот раз она решила обедать с остальными дамами. Ей не хотелось сидеть за главным столом, между старым лордом и отцом Стефаном, не хотелось занимать место, принадлежавшее Кэтрин, в то время как сама миледи, посиневшая и холодная, лежала в часовенке под недостойным ее присмотром четырех нерадивых солдат и Рут, которой запретили молиться вслух. Элис не желала вглядываться в непроницаемое, улыбающееся лицо старого лорда и понимать, что он просчитывает и прикидывает, какую выгоду можно извлечь из неожиданной смерти невестки. Она не желала смотреть на беззаботное лицо Хьюго, который радуется обретенной свободе.

Дамы за обедом не проронили ни слова. Подали похлебку и с полудюжины мясных блюд и салатов. Ели мало и без аппетита. Глядя со своего прежнего места на затылок и плечи Хьюго, Элис заметила, что после утренней верховой прогулки на аппетит он не жалуется. Конечно, он ведь не видел посиневшей Кэтрин в ванной, не видел ее наполовину погруженного в воду лица с открытыми под водой синими губами. И в часовню он не ходил, чтобы помолиться за ее душу. Он даже не переоделся, оставаясь в красном камзоле с разрезами, из которых выглядывала белая рубаха, на плечах — тяжелый красный плащ, на ногах — красные штаны и кожаные сапоги для верховой езды. А когда какой-то слуга в середине зала уронил блюдо, Хьюго, нисколько не тронутый всеобщим унынием, громко засмеялся.

Старый лорд спокойно сидел в своем кресле и тихо улыбался. Он думал о том, что его сын стал вдовцом, все земли из приданого Кэтрин теперь принадлежат ему и никто не смеет это оспорить. И ферма, которую он собирался отдать Кэтрин, останется у него. Что касается брака с девятилетней девочкой, то здесь, конечно, все неплохо, но с состоянием Кэтрин и значительно поправившимся статусом Хьюго, отныне вдовцом, условия брачного контракта, вне всякого сомнения, необходимо пересмотреть в пользу Хьюго.

Пажи расставляли на столах подогретое вино с пряностями, фрукты и сласти. Элис выпила небольшую кружку сладкого вина, и тепло побежало по ее венам.

— Мне кажется, не совсем хорошо пить и есть, когда и часу не прошло, как умерла миледи, — наконец подала голос Элиза.

— Если хочешь, можешь отправиться в часовню и молиться вместе с Рут, — ответила Элис. — Но в замке все будет идти по желанию милорда. Он считает, что должно быть так, и я не стану с ним спорить.

— Как скажете, — пробормотала Элиза, избегая холодного взгляда Элис.

Лорд Хью обернулся и повелительно крикнул:

— Элис!

Она встала из-за стола, подошла к его креслу и склонила голову.

— Отец Стефан сейчас занят приготовлениями к похоронам Кэтрин и допросом той старухи, поэтому сегодня ты будешь исполнять обязанности секретаря суда. Через час приходи ко мне, подготовим бумаги. Заседание суда начнется здесь в два часа.