Когда Цезарь Ломброзо открыл глаза, уже наступали сумерки. Стояла могильная тишина, поглощавшая все звуки. Желто-красный свет проникал через маленькое оконце и погружал пространство кухни в блеклый туман. Сирота плавными движениями рук размял мышцы, медленно поднялся, неспешно вышел из кухни и направился в свою комнату принять душ, желая смыть с себя последствия бури последних безумных дней. Потом он оделся в белое хлопчатобумажное белье, самое безупречное, что было в его шкафу, надел лучшую поварскую форму, которую ему подарила Беттина, спустился по главной лестнице и снова оказался всем своим существом — и телом, и душой — на кухне. Он работал несколько часов, словно средневековый алхимик: открывал флаконы и бутыли, пользовался горшочками, глиняной посудой, мелкими сосудами, маринадами, он смешивал специи из Малой Азии, вареные овощи, ароматические травы из Индии и Ямайки, масла с эффектом бальзама, сиропы из Индонезии и Китая, уксусы Хереса и Мальты, маринованный чеснок, горсти трав, сиропы и эссенции, дрожжи, европейскую горчицу, семена с Востока и Средиземноморья, вымоченные в воде оливки, кунжутное масло и масло из горчичного зерна, масла и сливки, яйца, нежный овечий и козий сыры, отваренные корешки, жареные клубни, пропаренную стручковую фасоль, итальянский и горький мексиканский перцы, шампиньоны, испанскую и египетскую зелень, финики и бруснику, муку и крахмал, натуральные соки, белое вино, ликеры и эссенции.

Закончив готовку, Цезарь ушел в свою комнату, полностью разделся, встал перед большим, в рост человека зеркалом, висевшим на дверце шкафа, и простоял перед ним несколько минут, застыв во времени, словно затерянный в сельве тотем. Вскоре он пришел в себя, как человек, которому вдруг дунули в лицо, повернулся, неторопливо ступая, вышел из комнаты, спустился по лестнице и снова исчез в пасти кухни.

С этого момента существует только множество подозрений и догадок, строящихся на легковесных, но вполне возможных доводах, потому что есть детали, которые превосходно стыкуются друг с другом, а отсюда и их сила убеждения. Нет иного способа пролить свет на сумрак прошлого — только тогда призраки обращаются в людей из крови и плоти, из тишины рождаются мелодии, а тайные знаки оказываются понятными языками.

Цезарь Ломброзо вернулся на кухню совершенно голый, он тщательно вымазал свое тело соусами и приправами, кремами и маслами, тестом и соками, все блюда приготовленного меню он расставил на огромном кухонном столе, на который лег сам. Двигаясь, словно воздерживающийся от пищи древний факир, он скрестил на груди руки, сжимавшие чудесную «Поваренную книгу южных морей», закрыл глаза, глубоко вздохнул и издал сиплый свист. Сейчас он сам стал сказочным пиром, самым вкусным из всех блюд, которые рождал его талант кулинарного кудесника. Он лежал в центре стола, приправленный и украшенный, словно самое большое и аппетитное кушанье, которое когда-либо подавалось в ресторане. Он пробовал считать минуты, стрелки часов, что двигались в его голове, ползли черепашьим шагом, и тут он представил себе клепсидру, в которой вода, потерявшая вязкость, легко уносила с собой минуты и часы, капая из одного сосуда в другой; он попробовал подремать, чтобы унять сжигающее его внутренности волнение, свойственное новичку, и все еще боролся с терзавшими его опасениями, когда вдруг услышал сухой стук множества лап, которые пробивали проход через старый фундамент и стены «Альмасена». Цезарь задержал воздух в легких и нахмурился: не был ли этот шум тем, о чем он думал? Он знал, что не ошибался, потому что до него дошло эхо царапающих деревянный пол когтей, краткое и тонкое повизгивание, которое разрезало влажный воздух подвала, постукивание желтоватых и жаждущих пищи зубов. Мышцы Цезарь напряглись, он вспотел, сердце беспорядочно запрыгало в грудной клетке. Вскоре он почувствовал, что его обнюхивают десятки холодных остроносых мордочек, и он нервно улыбнулся, веки его были закрыты, губы сомкнуты, руки напряжены, желудок сжало судорогой. И тогда его опьянил совершенный запах его последнего блюда, восхитительный аромат, плывший над свирепой степью кухни, и он почувствовал, что летит, подхваченный внеземным ветром, который уносит его прочь из таверны.

Цезарь, быть может, облизнулся и сглотнул слюну, когда почувствовал первый укус, и тут же за первым последовал еще один, а потом еще десять, сотня — в него словно втыкались маленькие раскаленные навахи. [39]И, предчувствуя неистовый прыжок в бездну, где нет ничего, он с неожиданной грустью подумал, что никогда не знал свою мать и отца: как звучали их голоса, как они огорчались и как смеялись, как блестели их глаза, какое тепло исходило от их тел? Сирота снова увидел обнаженное тело Беттины, вспомнил то, как она покачивалась, сидя на нем, вспомнил ее груди цвета алебастра и соски цвета спелой сливы, губы, разверстые, словно мякоть южного плода, прелестные стоны удовольствия и счастья, заполнявшие жаркие ночи.

Последнее, что почувствовал Цезарь Ломброзо в своей жизни, была ледяная лапа, что поволокла его в темноту; исчезли «Поваренная книга южных морей», которую он сжимал в руках, черный шквал, проникающий через настежь открытое маленькое оконце, его собственное дыхание, сдавленное болью, и смерч из сточной трубы, обрушившийся на его тело, словно плотоядная буря. И в последний миг он закричал, и вялое эхо потерялось в зловонном воздухе кухни.

Крысиное пиршество продолжалось несколько дней, животные никуда не спешили и не страдали отсутствием аппетита, одни из них отправлялись поползать по «Альмасену», потом, оголодав, возвращались, другие вцеплялись в добычу с хладнокровием шакалов. Когда тело Цезаря Ломброзо превратилось в кучу обглоданных и влажных костей с клочками волос на черепе, с ногтями на кончиках пальцев, крысы вялым и визгливым исходом покинули место. Они ушли толпой — кто знает, какой новый запах повлек их в другие места? — все разом, влекомые одним и тем же сигналом, они вышли из комнаты и уже не вернулись обратно.

И как всегда случается, на месте событий остаются лишь жертвы.