Всего в остановке отсюда — Лианозово. В ми­нутах езды от ковриков с оленями и брезжущей руки — место, где писались картины Кропивницкого и Рабина, сочинялись стихи Холина и Сапгира: лианозовская школа. Не отсюда ли, не с извечной ли платформы Марк явились рабинские ржавые селедки на газете и сапгировские "Сонеты на рубашках"?

Солнце к полудню начинает припекать, тор­гующие раздеваются, обнажая татуированный целлюлит. Лена Гандлевская досадует: "Фотоап­парата не взяли". Мы с Сергеем возражаем: "За­режут и под платформу положат". Могут, навер­ное, хотя на вид народ здесь расслабленный, вялый, да и жарко, сил едва-едва хватает на пер­вичные рефлексы.

У прилавка с закопченными кастрюлями — разгул куртуазности. От столба с объявлением "Куплю волосы свыше 35 см" отделяется усатый мужчина в тельняшке и приступает к флирту с кастрюльницей: "У настоящей женщины между шейкой всегда такая родинка. — Да это не родин­ка, дурной, это прыщик. — Прыщик — это когда обнял и не вставил, а когда обнял и вставил, тог­да родинка". У платформы Марк свои лексиче­ские поветрия: "вставить" — популярный глагол, слышится отовсюду, народ деликатный, прибега­ет к эвфемизмам. Кастрюльная торговка одета с выдумкой: синие длинные трусы и незапамятный, откуда-то из видений дачного отрочества, белый атласный лифчик на шести пуговицах. Усатый засовывает руку глубоко в трусы, та хохочет и понарошке отталкивает: "Иди-иди, торгуй! — Я не торгую, я реализовываю!"

Две девчонки рассматривают разложенное на земле зеленое кримпленовое платье, всерьез сби­вают цену. Надеть это невозможно, хотя лет три­дцать назад очень носили, даже и на танцы. Дев­чонки, видно, затеяли что-то вроде маскарада, обсуждают детали будущей вечеринки, потом за­бывают о покупке, перейдя к более важному. Одна рассудительно говорит: "Да нет, тут надо как-то по-другому придумать, к одиннадцати часам все нажрутся в жопу". Вторая согласно кивает. Обе­им лет по шестнадцать, не больше. Кажется, излишне суетятся и тревожатся антиглобалисты: национальная специфика сохранится еще надол­го. По крайней мере, по эту сторону Карпат.

Две трети россиян в начале XXI века полага­ют, что западная культура оказывает негативное воздействие на жизнь в России. По какому исто­рическому пути должна идти Россия: "свой путь" — больше половины, "советский" и "общий путь ев­ропейской цивилизации" — примерно поровну, процентов по двадцать. В перечне главных ми­ровых событий XX века на первом месте с боль­шим отрывом — Великая Отечественная война, на втором — полет Гагарина. Список самых вы­дающиеся личностей всех времен и народов воз­главляют Петр, Ленин, Пушкин, Сталин, Гагарин, Жуков; единственный в десятке иностранец — Наполеон — на седьмом месте.

Название места "Ярмарки товаров, бывших в употреблении" озадачивает: почему Марк, отку­да? Нетрудно было бы узнать, но неохота, пусть остается таинственно и многозначно. Платфор­ма Маркс. Платформа Мрак. Идейная платфор­ма. Платформа Марс.

Может, была затея выстроить вдоль Савелов­ской железной дороги все четыре имени подряд, с Матфея начиная, но получилось только со вто­рым. Неужели никто не вздрогнул, называя? Впрочем, сказано: "Они своими глазами видят, и не видят; своими ушами слышат, и не разуме­ют" (Мк. 4:12). Ахматова говорила: "Христиан­ство на Руси еще не проповедано". А Пильняк, словно отвечая на это, объяснял, что вместо сло­ва — сама жизнь: "Россия трудная страна: живешь в ней и идешь сплошною Страстною пятницей".

Строчки про доску к сараю — не формула (к сча­стью, Гандлевский, с его точностью вкуса и меры, формул не любит и не ищет), но яркий и ёмкий образ, сжато описывающий огромное явление. В "Стансах" у Гандлевского сказано более публи­цистично, те два стиха я тоже твержу про себя: "...Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь / это гиблое время и Богом забытое место". Ничего не поясняется: почему гиблое, почему забытое, по­чему недобиток, почему внушают — но всё правда. Настоящая: поэтическая и просто — про себя, кто написал, про меня, кто читает. Старуха с баночка­ми моргает и шамкает: "Купите, сынки". Сынки платят, сдачи и банок брать не хотят, старуха не понимает, потом, поняв, плачет. Сынки уходят.

Евгений Рейн1935

Авангард

1987

Острое переживание искусства — одушевление искусства: оно не по­нарошке, оно сама жизнь. Живо­пись как живое писание. Так у Рей­на в стихотворении "Ночной дозор" выходят за раму персонажи Рембрандта, воспринимаясь через личную судьбу — свою и своей стра­ны: "Этот вот капитан — это Феликс Дзержинс­кий, / этот в черном камзоле — это Генрих Ягода. / Я безумен? О нет! Даже не одержимый, / я за­держанный только с тридцать пятого года. / Кто дитя в кринолине? Это — дочка Ежова! / А семит на коленях? Это Блюмкин злосчастный!"

О классике — тяжелой поступью четырехстоп­ного анапеста. В "Авангарде" - разноударный дольник, захлебывающийся торопливый бег рус­ского fin-de-siecle. Рейн вообще ритмически раз­нообразен.

Одическая торжественность: "Семья не толь­ко кровь, земля не только шлак / И слово не со­всем опустошенный звук! / Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг, / Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!" Кимвал — так, ка­жется, называется. Такие стихи предназначены для массового скандирования или для смешан­ного хора с оркестром.

Мотив городского — полублатного — роман­са, без особой заботы о рифмах и лексической оригинальности: "Ты целовала сердце мне, лю­била как могла", "Что оставил — то оставил, кто хотел — меня убил. / Вот и все: я стар и страшен, только никому не должен. / То, что было, все же было. Было, были, был, был, был..."