Ладно, тут о бруклинско-блоковской Розе-розе, а чем же вызывает такую неприязнь Мишель Фуко, властитель структуралистских дум, "археолог знания"? Как раз тем, надо думать, что умственный археолог — не только иной, но вредно чужой, враждебный: не игра в бисер, а растление умов. "Фуко смеяться не умел и плакать, / и в жизни он не смыслил ни хрена".
Лосев в жизни остро смыслит и остро чувствует. В одном из лучших поздних стихотворений — "Стансы" — детское послевоенное впечатление звучит просто, доходчиво и трагично: "Седьмой десяток лет на этом свете. / При мне посередине площадей / живых за шею вешали людей, / пускай плохих, но там же были дети!"
Такое, кажется, называется нравственным императивом. Псевдоним совести.
Какой, на хрен, профессор и книжник. Лосевская "Сонатина безумия" — вербальное освоение Алексея Германа, хотя стихотворение написано раньше, чем вышел фильм "Хрусталев, машину!". Ощущение от того и другого одинаковое — сердцебиение: "Портянку в рот, коленкой в пах, сапог на харю. / Но чтобы сразу не подох, не додушили. / На дыбе из вонючих тел бьюсь, задыхаюсь. / Содрали брюки и белье, запетушили". Так там, в кино, в две минуты спрессовано отчаяние и горе, все внутри колотится в ритм ударов фонаря о скобу, когда насилуют в "воронке" генерала.
Про Фуко и про Розу я как-то прочел перед респектабельной литературной аудиторией в Москве — никто даже не улыбнулся. Губы не раздвинули, а поджали. Где они живут и как, — подумал я, вспоминая, как днем раньше в Шереметьеве у багажной ленты молодая мать говорила дочке лет восьми, негромко, мягко, размеренно: "Ёб твою мать, постой ты минуту, блядь, спокойно". Я взял чемодан и пошел мимо таможенника, который вполголоса, развлекая себя, покрикивал: "Ред лайн, плиз, не хуя расслабляться, ред лайн, плиз!"
Книги можно читать по-разному. Бунин обучил крестьянского парня собирать народные песни и поговорки и как-то дал ему "Смерть Ивана Ильича": "Ну, понравилось? — Оченно понравилось, там буфетный мужик большие деньги загребал".
Мандельштам написал: "Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, — и биография готова". В этой книжке я попробовал такое сделать. Потом подумал, что можно еще рассказать о фильмах, которые видел, о картинах, перед которыми простаивал, о музыке, которую слушал. Попытался представить — и понял, что получатся другие автобиографии. Так и должно быть, что ли?
Не стоит слишком вникать, ведет к шизофрении. Книжек хватит. Вот эти лосевские "Подписи" перечитывать не устаю. Догадываюсь и даже знаю, почему. Но не хочу до конца выражать свое понимание словами, пусть остается так — на то и стихи.
ПЛАТФОРМА МАРК
Сергей Гандлевский1952
Е.Ф.Фадеевой
Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять.
Отираясь от нечего делать в вокзальном народе,
Жду своей электрички, поскольку намерен сажать
То ли яблоню, то ли крыжовник. Сентябрь на исходе.
Снится мне, что мне снится, как еду по длинной стране
Приспособить какую-то важную доску к сараю.
Перспектива из снов — сон во сне, сон во сне, сон во сне.
И курю в огороде на корточках, время теряю.
И по скверной дороге иду восвояси с шести
Узаконенных соток на жалобный крик электрички.
Вот ведь спички забыл, а вернешься — не будет пути,
И стучусь наобум, чтобы вынесли — как его — спички.
И чужая старуха выходит на низкий порог,
И моргает, и шамкает, будто она виновата,
Что в округе ненастье и нету проезжих дорог,
А в субботу в Покровском у клуба сцепились ребята,
В том, что я ошиваюсь на свете дурак дураком
На осеннем ветру с незажженной своей сигаретой,
Будто только она виновата и в том, и в другом,
И во всем остальном, и в несчастиях родины этой.
1987
Много лет повторяю себе и другим эти две строчки: "Снится мне, что мне снится, как еду по длинной стране / Приспособить какую-то важную доску к сараю". Здесь слышны Радищев, Пушкин, Ключевский, Щедрин, Чехов, Розанов, Платонов. Что ли дело в длине и ширине страны? Ладно, а Канада?
Приезжаем с Гандлевскими с утра пораньше — для них десять считается "с петухами" — по Дмитровскому шоссе на барахолку у платформы Марк, это станция Савеловской железной дороги. Официально, как указано на вывеске, — "Ярмарка товаров, бывших в употреблении".
Употребление долгое. Цены на товары небывалые. Не может ничего на свете стоить четыре рубля — чуть меньше четырнадцати центов. Тут — стоит. Солнцезащитные очки со склейкой на переносице. Проволочная подставка под чайник. Ватная насадка на чайник. Брошюра "Внимание: жиды". Долото. Журнал "Крестьянка" за 1977 год. Вилка двухзубцовая. Учебник физики для седьмого класса — автор Пёрышкин? конечно, привет, Пёрышкин. В изрядной по здешним меркам цене — впрочем, "все договорное, мужчина, все обсуждается" — вытертый до основы жанровый настенный коврик из детского прошлого. За куклу без головы неожиданно хотят тридцать. Скорбная старуха готова отдать десяток баночек из-под сметаны за двадцать пять. Мой рижский знакомец Бритт, которого потом зарезали, обкуренного, под Красноярском, всегда носил такую в кармане — уважал за надежную толщину стекла: не раздавится, как стакан или майонезная банка. Бритт нестеснительно доставал свою посудину даже в кафе, на протесты официанток — вот же перед вами бокал! — веско отвечал: "Страна влачит жалкое продовольственное и промтоварное существование". Замечательным чувством стиля обладал человек. Сметана из подобной тары съедена еще до перестройки, но где-то в культурных пластах кладовой выжили баночки, чтобы попасть к платформе Марк.
Чем дальше от шоссе к станции, тем плоше торговые ряды, скудеет обстановка, бывшие в употреблении товары спускаются с фанерных прилавков на землю, так что время от времени слышится визг: "А вот этого не надо! Наступать необязательно!" У самой железной дороги торговля вовсе затухает, тут спят бомжи на глиноземе, выпивает праздное население, местный эксцентрик тараторит в расчете, что нальют. Артистично и похоже изображает эстонца из анекдотов: "На куя попу накан, если поп не куликан! На куя волку шилетка, по кустам ее трепать!" Выходит слишком изысканно для публики Марка, они геополитику не ловят, произношение не ценят, говорят: "Ты чё, зубы с утра не вставил?" Того сразу не собьешь: "Что надо, я и себе и тебе вставлю!" — но все же переходит на более доступный репертуар. Поет а сареllа, незнакомое, мелодичное, несуразное: "И забрезжит рука, и гитара, и твое с синевою лицо". Не помогает. Мужик в медалях, никак не завоеванных, а тут же прихваченных, благо на барахолке боевых наград полно, и за копейки, брезгливо произносит: "Болтаешь много, потому не имеешь ничего". Почти цитата. Приятель моей молодости Мишка Володин, моряк дальнего плавания, непременно в середине вечера подкручивал усы, откладывал гитару и говорил из "Адъютанта его превосходительства": "Мы в России слишком много болтаем, господа! И потому имеем то, что имеем. Я буду пить молча, господа!" Тоже врал. В том, что ли, дело, что болтают много? Ладно, а итальянцы?
