Разрыва нет стилистического: слишком ясно, скольким Уфлянд обязан обэриутам. Другое дело, что он начал с той повествовательной внятности, которой заканчивал Заболоцкий. Как такое удалось двадцатилетнему юноше — вопрос, вероятно, праздный, вряд ли имеющий сколько-нибудь серьезное рациональное объяснение. Тут точнее всего банальный отсыл к чуду искусства: как сочинил все свое главное к девятнадцати го­дам Рембо, как написал пьесу "Безотцовщина" (она же "Платонов") восемнадцатилетний Чехов, как сумел создать в двадцать пять лет "Героя на­шего времени" Лермонтов.

Разрыва нет и содержательного. Главная тема Уфлянда, с самого начала и вот уже полвека — родина, на которую он все долгие годы умудря­ется смотреть ошеломленно, хотя принадлежит к поколению, счастливо обойденному Магада­ном. В этом, может быть, главная привлекатель­ность поэта Уфлянда: он никогда не устает удив­ляться тому, что видит вокруг, и умеет доходчиво поделиться изумлением. Задать точные вопросы, смоделировать правдивые ответы. Как в диало­ге России с Народом: "Да, я ценю твою любовь и верность. / Но почему ты об мою поверхность / Бутылки бьешь с такою зверской рожею? / А по­тому, что я плохой, а ты хорошая. / И все на све­те я готов отдать, / Чтобы с тобою вместе пропа­дать".

Когда Уфлянд пишет "Сто лет тому назад лю­били Францию. / А в наши дни сильнее любят Родину" или "Другие страны созданы для тех, / кому быть русским не под силу" — это ирония только отчасти: ему, Уфлянду, под силу и быть, и рефлектировать по этому поводу. Честный чаадаевский порыв с замаскированной философичностью письма.

Изощренность ума всегда вызывает недоверие: непременно чудится, что фиоритуры мыс­ли скрывают какую-то важную неискренность. Веришь только простодушию. Тогда не обидно и не стыдно читать о себе такое: "В целом люди прекрасны. Одеты по моде. / Основная их масса живет на свободе. / Поработают и отправляют­ся к морю. / Только мы нарушаем гармонию". И следом, в том стихотворении 58-го года — ти­хое, но уверенное пророчество о том, что про­изойдет через тридцать лет: 'Твердо знаем одно: / что в итоге нас выпустят. / Ведь никто никогда не издаст запрещения / возвращаться на волю из мест заключения". Как он мог предвидеть, гля­дя на тогдашний государственный монолит, но­вую российскую попытку вписаться в гармонию цивилизации? Опять праздный вопрос, опять чудо. Можно сказать, что включается звериное чу­тье своей земли, своего народа. В конце концов, Уфлянд — по крайней мере так было в молодос­ти — соответствует нарисованному им самим портрету: "Цветом носа, глаз и волос / несомнен­но, Великоросс". Однако он знает и про других. Как он в 50-е ухитрился предугадать социальные процессы в чужой стране, не только до всякой политкорректности, но и до Мартина Лютера Кин­га и десегрегации? "Меняется страна Америка. / Придут в ней скоро Негры к власти. / Свободу, что стоит у берега, / под негритянку перекрасят... / И уважаться будут Негры. / А Самый Черный бу­дет славиться. / И каждый Белый будет первым / при встрече с Негром / Негру кланяться".

Уфлянд — наблюдая или предсказывая — толь­ко рассказывает, на равных, словно за столом и рюмкой, в его интонации никогда не услышать учительской ноты, которая для него неприемле­ма вообще: "Из всех стихов Бориса Леонидовича Пастернака мне меньше всего нравится "Быть знаменитым некрасиво". Борис Леонидович об­ращался, конечно, к себе. Но могло показаться, что он учит кого-то другого не заводить архивов и не трястись над рукописями".

У Уфлянда архивов нет, потому что все напе­чатано — когда стало можно. До того на родине он опубликовал всего два десятка стихотворений за три десятка лет, в основном в детских журна­лах (опять-таки обэриутский путь). Когда стало можно, он, тонко чувствуя извивы отечественной истории, решил не рисковать и не держать ни­чего в закромах, видимо, справедливо полагая, что обнародованное уж точно бесследно не про­падет. Потому в его сборнике 1997 года собраны и краткие (явно на открытках) стихотворные послания, и даже надписи на подаренных кни­гах. Если ты поэт, то твоя жизнь, вся твоя жизнь — поэзия. Так и выходит, и в книге есть, например, целый раздел из двадцати сочинений, озаглав­ленный "Леше, Нине и всем Лосевым". По-хозяй­ски учтено все. Включена и мне надпись: "Дарю Пете Вайлю тексты отборные / за его произве­дения, для литературы плодотворные". Лестно: не столько чтонаписано, а что от Уфлянда. Надо думать, в его будущую книгу попадет надпись на этом сборнике: "Вайлю Пете / тексты, сочинен­ные на закате и на рассвете".

Литературное простодушие — всегда маска. Как и литературная желчь, и литературная ярость, и литературное безразличие. Но не знает история словесности примеров, когда бы под маской злобы скрывался добряк, или наоборот. Если попытаться снять с Уфлянда личину просто­душия, обнаружится простая душа. Поразитель­ная редкость. Красная книга.

Наверное, оттого он такой превосходный сти­хотворный рассказчик — достоверный, понят­ный, увлекательный. Физическое наслаждение — читать Уфлянда вслух, назойливо приставая к родным и близким. Им нравится.

Владимир Уфлянд1937

1959

Одно из самых трогательных стихо­творений о любви. О той самой женской любви-жалости, которая зафиксирована в словарях с помет­кой "устар.".

Женщины в поэзии Уфлянда встречаются раз­ные.

Легкомысленно-похотливые: "Помню, в быт­ность мою девицею / мной увлекся начальник милиции. / Смел. На каждом боку по нагану. / Но меня увлекли хулиганы". И дальше — то про­курор, то заключенные, то секретарь райкома, то беспартийные.

Угрюмо-корыстные: "Ты женщина. И любишь из-за денег. / Поэтому твои глаза темны. / Сло­ва, которыми тебя заденешь, / еще людьми не изобретены".

Суетливо-настырные: "Все женщины волну­ются, кричат. / Бросаются ненужными словами. / Мне что-то их не хочется включать / в орбиту своего существованья".

В стихах о водолазе — Женщина, как и напи­сано, с большой буквы, проникнутая сострада­нием и благородством. В 79-м году я впервые попал в Париж. В числе необходимых для посещения достопримечатель­ностей, наряду с Лувром и русским кладбищем Сен-Женевьев-де-Буа, в моем списке значилась проституточья улица Сен-Дени. Сейчас там не очень интересно, почти пустынно: СПИД нанес сокрушительный удар по злачным центрам Ев­ропы и Америки. Впал в ничтожество Провинс-таун на Кейп-Коде, гей-столица Восточного по­бережья США, где мне случилось наблюдать огромный зал танцующих под оркестр мужских пар, шер с машером. Опустела нью-йоркская Кристофер-стрит, выходящая к Гудзону, где на деревянных причалах лежали на солнышке в об­нимку голые по пояс мужчины, не ведающие, что где-то в Африке зеленые обезьяны уже собира­ют для них по джунглям иммунный дефицит. Поскучнела сан-францисская Кастро-стрит: муж­ские пары в обнимку еще прогуливаются, но нет уже тех дивных нарядов, вроде кожаных джин­сов с круглыми вырезами на ягодицах. СПИД поразил прежде всего мировое гомосексуальное сообщество, но рикошетом ударил по всей сексек­суальной индустрии, лишив города одной из их ярких красок. Сократились и стушевались квар­талы с сидящими в витринах девочками в Ам­стердаме и Антверпене. Ослабел порнотрафик на гамбургском Риппербане. На 42-й в Нью-Йорке вместо массажных салонов и "актов на сцене" — кинотеатры и магазины. Зато оживилось само­летное сообщение с Юго-Восточной Азией, где пока еще не боятся ничего, кроме цунами.