В закрытом, управляемом советском обществе процессы были затушеваны. Партизаны молодеж­ной революции слушали и играли свою музыку по квартирам, для новой литературы был выде­лен единственный журнал — "Юность", стреми­тельную киноэксцентрику выводил на экран едва ли не один Леонид Гайдай. Заметно и наглядно зато омолодился спорт, бывший серьезным госу­дарственным делом. Когда Михаил Таль победил Михаила Ботвинника, важнее всего было, что но­вый чемпион мира по шахматам в два с полови­ной раза моложе прежнего. Латынина и Астахова побеждали на мировом гимнастическом помосте вплоть до тридцати лет, новые — Петрик, Кучинская, Турищева, потом Корбут - к своим тридца­ти давно уже были за помостом. Зато чемпионка­ми становились в пятнадцать — шестнадцать.

На бытовом уровне в свободном мире подрост­ковый секс Ромео и Джульетты становился мате­риалом не для трагедии, а для сериала по будням.

Движение шло по возрастной шкале и вверх. Медицина и мода удлинили женский век. Давно уже "бальзаковским возрастом" именуется соро­калетие и старше, но ведь "бальзаковской женщи­не" в оригинале —тридцать: ее свеча догорает, она уже в заботах о чужом сватовстве. Во второй по­ловине XX столетия тридцатилетняя женщина решительно перешла в разряд девушек. Туда же движется сорокалетняя.

"Чего бог не дал, того в аптеке не купишь". Эту утешительную философию сменяет импера­тив: "Некрасивых женщин нет, есть только ле­нивые". Изменение своего дарованного свыше облика, что возможно только в кризисе религи­озности, вызывало на Западе бурные дискуссии. В России на эту тему споров нет и не было — и потому, что подключились к процессу поздно, и потому что атеисты.

В 60-е в "Огоньке" вяло обсуждали: достой­ная ли профессия — манекенщица. Теперь сам язык вступился за ремесло: прежняя "манекен­щица" — нечто пассивное и почти неодушевлен­ное, нынешняя "модель" — образец и эталон.

Видел я как-то на Бродвее Клаудиу Шиффер без косметики — если не знать, не обернешься. Нетрадиционная привлекательность — рост и ху­доба. Королевы красоты 30—50-х ниже тепереш­них на пять—восемь сантиметров и тяжелее на десять—двенадцать килограммов. А лицо можно нарисовать, тело вылепить. Как говорила с оби­дой одна знакомая, глядя в телевизор на Плисец­кую: "Конечно, у нее не отекают ноги". Так и у тебя не должны.

Опыт недельного проживания на Канарах возле нудистского пляжа погрузил меня в тяже­лую мизантропию. Как некрасив человек! Как важна, оказывается, одежда. Как узок круг рекор­дсменов и рекордсменок красоты. Как необходи­мы запреты и каноны — чем строже, тем лучше, потому что все равно кто-то захочет собраться дружной стайкой и затеять волейбол через сетку без трусов. Отчего те, с обложек, кувыркаются в каких-то других местах, обрекая меня на блуж­дания в дряблых зарослях целлюлита? С Канарских островов я приехал еще более убежденным сторонником индустрии красоты.

Не говоря о том, что мода и косметика, тем более пластическая хирургия — прикладная раз­новидность концептуального искусства. Включая дивные названия перформансов: "Лазерная кор­рекция лопоухости с пожизненной гарантией"! Я обнаружил в себе склонность к чистому искус­ству, иногда включая круглосуточный телеканал "Fashioп". При чем тут "что носить" — это же как показывать день и ночь галерею Уффици.

Бессмысленное "апельсинство" — так называл всякое эстетство Блок. Но увлекательное, уточним, и очень доходное: я ведь смотрю, и еще сотни миллионов приникают к тому или другому явле­нию того же рода, и понятно, почему. Как выска­зался Вагрич Бахчанян: "Меняю башню из слоно­вой кости на хер моржовый тех же размеров".

Блоковский Серебряный век некоторое вре­мя успешно скрещивал слона с моржом. Те, кто именуется творческой интеллигенцией, начали расшатывание института брака и семьи, которое продолжалось почти весь XX век.

Проповедь свободной любви теснее всего свя­зывается с именем Александры Коллонтай. Но подтверждения приходят отовсюду. Надежда Мандельштам пишет откровенно: "Я не понима­ла разницы между мужем и случайным любовни­ком и, сказать по правде, не понимаю и сейчас... Мне иногда приходит в голову, что мое поколе­ние напрасно разрушало брак, но все же я пред­почла бы остаться одной, чем жить в лживой ат­мосфере серой семьи".

Советская власть прибавила к эмансипации женщин физическое изъятие мужей и отцов, а с ним и моральное — требование отказа: либо фор­мального, за подписью, либо фактического, когда об арестованном не упоминалось. Отец же всегда был в запасе, один на всех — отец народов.

Решающий и все еще существующий фак­тор — прописка. Браки, заключенные только за­тем, чтобы перебраться в райцентр из деревни, в областной город из района, в столицу из про­винции. Союзы, державшиеся лишь на этой осно­ве. Прописка и жилье — побудительные мотивы и категории бытия. Когда российская образован­ная прослойка возмущалась телепередачей "За стеклом", стоило подивиться краткости памяти о коммуналках, где все и всё были под стеклом и на виду даже не зловещего Большого брата, а просто соседей, что хуже, потому что неусыпно, добровольно и с энтузиазмом.

Весь этот опыт сводит на нет — по крайней мере пока — общемировые лозунги женских сво­бод. В России стирание граней между М и Ж объявлено давно. То, что для Запада было целью, здесь — скорее отправной точкой. Освобожде­ние — девиз, в который российские и западные женщины вкладывают разное: скажем, уйти с ра­боты — выйти на работу. "Нам не так странно ви­деть женщину во главе государства, как женщи­ну-каменщика или водопроводчика; женщина — руководитель предприятия удивляет меньше, чем  женщина-маляр", — пишет Жиль Липовецкий. "Нам" — это "им". Для начала хорошо бы убрать женщин с дорожных и строительных ра­бот. Чтобы наконец реализовалась столетняя ос­трота О.Генри: "Единственное, в чем женщина превосходит мужчину, — это исполнение жен­ских ролей в водевилях".

Социальное отставание проявлялось много­образно. Советское общество было целомудрен­ным до изумления, иначе не осознать, например, как могли зрители не насторожиться при виде пылких объяснений в любви, которыми обмени­ваются Марк Бернес и Борис Андреев в популяр­нейшей кинокартине военных лет "Два бойца". Но мужская, да еще фронтовая, дружба ставилась выше женско-мужской любви и пользовалась тем же лексиконом. Так что ничего "такого" ни акте­рам, ни зрителям в голову не приходило. И вооб­ще, про гомосексуализм если и слыхали, то в него не верили. То-то вся страна распевала чудный романс "Когда простым и нежным взором ласка­ешь ты меня, мой друг...", не подозревая, что ис­полняет гимн однополой любви (ее автор, Вадим Козин, дважды отсидел по статье за мужелож­ство).

К изображению любви на страницах и на эк­ране подходили строго. Уже шла послесталинcкая оттепель, когда ее зачинщик и главный ли­берал страны Хрущев назвал шлюхой героиню фильма "Летят журавли", которая пала, не до­ждавшись с фронта жениха или хотя бы похорон­ки. Не помогло, что потеря невинности проис­ходила под бомбежку и Бетховена. Тем не менее в первый же год "Журавли" не только собрали по стране тридцать миллионов зрителей, но и по­лучили всесоюзную премию, что, с учетом реак­ции высшей власти, удивительнее победы на Каннском фестивале.

Попытка взять под контроль любовь — то есть то, что не требовало, в отличие от семьи, конт­роля и регистрации, — провалилась. Только в без­надежных книжках и фильмах сходились по клас­совой общности. В хороших — получался "Сорок первый", с трагедией настоящей любви белого офицера и красноармейки, которых играли гол­ливудски сексапильные Олег Стриженов и Изоль­да Извицкая.

Тем более вырастала роль любовных отноше­ний в жизни — как единственного, по сути, дос­тупного каждому пути свободного самовыраже­ния. Попросту говоря, в постели только и можно было укрыться от государства и общества. Не вполне, конечно: мне приходилось выбираться через окна из студенческих и рабочих общежи­тий, когда шел ночной дозор студкома или ком­сомольского патруля. Но все же постель надолго стала единственным бастионом частной жизни. Дурная метафора "постель — бастион": неудоб­ная, жесткая, увы.