— Сула сказала мне, что в последнее время ты сама не своя. Мне тоже так показалось.

Я почувствовала, как кровь приливает мне к лицу.

— Почему бы тебе не поговорить с тетей. Она для этого самый подходящий человек.

— Да, сэр.

Я не стала говорить ему, что чувствую себя так, будто внутри у меня все выжжено.

Если в течение дня я еще как–то с собой справлялась, то по ночам моя тоска по доктору Эммануэлю Родригесу становилась невыносимой. Я чувствовала себя измученной, обессилевшей и в то же время не могла спать. Я представляла себе, чем он сейчас может заниматься. Вот он сидит у себя в кабинете за столом и работает. Вот он в спальне, лежит на спине, но глаза его открыты. Я все время разговаривала с ним — очень тихо, чтобы не услышала тетя Сула. Я просила, чтобы он приехал ко мне или прислал за мной. Я просила у него прощения и говорила, что тоскую по нему всем сердцем. Я думала о детях; спрашивают ли они, куда я делась, и что он им отвечает? Я считала дни: сколько я уже провела в Тамане и сколько мне еще осталось. Лежа без сна и размышляя обо всем, что привело меня сюда, я не знала, как я все это выдержу.

Я знала, что тетя Сула мне рада. Не раз и не два она повторяла:

— Я не знаю, что заставило тебя приехать, и я ни в коем случае не хочу видеть тебя несчастной, но, по крайней мере, что касается меня, то я очень счастлива, что ты здесь.

Так тянулась моя жизнь в Тамане. Дни проходили — один за другим, один за другим. А я все ждала, и ждала, и ждала. Но никаких вестей от доктора Эммануэля Родригеса не было.

Однажды после полудня с холма к домику тети Сулы скатилась Долли, нетерпеливо восклицая:

— Селия! Селия!

Я только что закончила мыться, еще не успела высушить волосы и застегнуться. Тетя Сула дремала в кресле, когда в гостиную ворвалась разгоряченная сияющая Долли.

— Вот, смотри, что тебе пришло! — Она помахала в воздухе конвертом.

И мое сердце забилось, как птица в клетке.

На конверте не было никаких почтовых отметок. Мое имя было написано черными чернилами. Не обращая внимания на тетю Сулу и Долли, я вскрыла письмо.

Дорогая Селия,

Пожалуйста, извини за почерк. Это моя третья попытка. Другие были неудачными, теперь ты понимаешь, почему в школе я был на плохом счету. Пишу, чтобы узнать, как ты поживаешь. Я спрашивал Марву, когда ты вернешься, но она не знает. Так что я надеюсь, ты сама мне скажешь.

Твой, Вильям.

P.S. На прошлой неделе я посмотрел «Жижи»[30]. Девушку играла Лесли Кэрон, и она напомнила мне тебя.

Тетя Сула привстала с кресла:

— Все в порядке?

Довольно резким голосом — хоть и непреднамеренно — я ответила: нет, но разве я могла ожидать чего–то другого? — и выбежала из дома. Я слышала, как Долли зовет меня, но не остановилась. Я добежала до конюшен, обогнула большой дом, побежала дальше, мимо навесов, где хранилось какао. Я поднялась на вершину холма, промчалась между тенистыми деревьями какао к границе поместья и выбежала за ворота. Там, на дороге, я перешла на шаг. Я шла очень быстро, как будто за мной кто–то гнался. Я прошла мимо ореховой рощи, мимо скалистого участка, где сверху свисали белые цветы «ангельских труб», и дошла до водопада. Какие–то люди сидели на траве и ели; я увидела дымок от костра. Кто–то сказал «Добрый день», но я не ответила. Я продолжала идти, я дошла до ручья, где когда–то видела купавшихся ребятишек. Я шла, пока край неба не начал темнеть, и я поняла, что у меня нет другого выхода, кроме как вернуться назад.

Когда я дошла до дома, было уже почти совсем темно. Тетя Сула ждала на веранде, вглядываясь в темноту. Лампа освещала ее встревоженное лицо. Джозеф Карр–Браун, как обычно разбросав ноги, потягивал пиво. Я услышала, как он говорит:

— Эй, вон она идет. — И обращаясь уже ко мне: — Я говорил твоей тете: не волнуйся, Порт–оф–Спейн слишком далеко, чтобы идти туда пешком.

По воскресеньям мы ходили в церковь. Идти было довольно далеко, поэтому мы надевали шляпы и несколько раз останавливались в тени передохнуть. Седар шла вместе с Долли и по дороге часто пела. У нее был красивый, но какой–то странный, не от мира сего, голос. Старинные песни навевали воспоминания о Черной Скале и о песнях, которые пела миссис Мэйнгот: «Когда родилась моя малютка» и «Ине, ине катуке»[31]. С нами шли еще три семьи работников, которые жили на территории поместья. Всего, вместе с детьми, в том числе Таттоном и Рут, нас было девятнадцать человек. Если нас обгоняла машина Карр–Браунов, то все махали, как будто приветствовали короля и королеву Англии.

Церквушка была очень простой, без всяких витражей, совсем как церковь Сент–Джон в Черной Скале. Несмотря на это, она всегда была заполнена, в основном деревенскими. Впереди всех обычно стояли Карр–Брауны — мистер Карр–Браун в белом костюме и его миниатюрная жена в длинном платье и шляпке, похожей на шкатулку. Я только один раз мельком видела ее в доме. Оливковой кожей и глубоко посаженными темными глазами она походила на испанку.

В то утро мистер и миссис Карр–Браун первыми вышли из церкви. Мы с тетей Сулой, не торопясь, вышли следом и остановились в тени под пальмой, глядя, как они садятся в машину. Они, казалось, нас не замечали. Я спросила тетю Сулу, нравится ли ей миссис Карр–Браун. Она ответила, что за все эти годы так по–настоящему и не узнала миссис Карр–Браун. Люди считают ее очень застенчивой и склонной к уединению, но тетя Сула в этом не уверена.

— Она всегда была невеселой.

А сейчас, когда дети выросли и покинули дом, стала еще печальнее, несмотря на то что они часто приезжают в гости и привозят внуков.

— Не понимаю, как можно чувствовать себя несчастной, когда у тебя есть дети и внуки и они так часто тебя навещают, — покачала головой тетя Сула.

— Я даже ни разу с ней не разговаривала, — сказала я.

— Ничего страшного, ты еще успеешь с ней встретиться.

Но я никак не ожидала, что наша встреча будет такой странной.

Я проходила мимо большого дома, когда меня окликнула Седар.

— Мисс, — сказала она, поманив меня, — пойдемте, я вам что–то покажу. Пойдемте скорее.

Гадая, что бы это могло быть и почему она так возбуждена, я пересекла газон и поднялась по ступенькам на веранду. Девочка стояла, наклонившись, и рассматривала что–то на полу. Сначала я не разглядела, что это, из–за того, что доски были очень темными. Но, подойдя поближе, я увидела огромного черного скорпиона, самого большого из всех, каких я когда–либо видела, с длинным черным туловищем и грозно выгнутым толстым хвостом, готового нанести удар. Я закричала. Вслед за мной закричала и Седар: ее высокий пронзительный вопль заставил меня содрогнуться. И вдруг скорпион начал приближаться к Седар, нацеливаясь прямо на ее босые, слегка косолапые ноги — а я знала, что скорпионы любят жалить между пальцами ног, поэтому, подбежав ближе, я с размаху опустила ногу в ботинке на спину скорпиона. Я била снова и снова, пока окончательно не растоптала его. Седар закричала: «Она убила, она его убила!» — и, к моему изумлению, разразилась слезами и начала орать, как будто я только что убила ее лучшего друга. Я так разозлилась, что она кричит и плачет из–за того, что я убила тварь, которая была готова ее ужалить, что не выдержала и сделала что–то, чего никогда еще не делала: я ее ударила. Ударила по лицу. В ту же секунду на веранде появилась миссис Карр–Браун и спросила:

— Что происходит? Что случилось, Седар?

Мне показалось, что она обвиняет меня в том, что Седар в таком состоянии, и я сказала:

— Скорпион мог ее ужалить.

Джозеф Карр–Браун тоже вышел посмотреть, что случилось. Он завтракал, когда услышал крики.

— Ради всего святого, что это? — сказал он. — Такой шум, можно подумать, кого–то убили.

Я сказала:

— Кое–кого действительно чуть не убили, сэр.

Седар, прижимая руки к лицу, бросала на меня свирепые взгляды. Миссис Карр–Браун обняла ее за плечи и спросила: