Якоб поворачивается, выкатив от возмущения глаза.

— Какого черта?! — кричит он, наконец срывая ярость, накопленную за долгие дни страха и неизвестности. — Вы с ума сошли? Я же разговаривал! Я пытался узнать, что случилось с моей женой, с моей семьей! Я же…

— Приятель, ну сколько раз таким, как ты, говорить, чтоб вы поняли, — невозмутимо говорит охранник, поглаживая дубинку. На его черном лице проступает жалость, даже сочувствие. — Хочешь бухать и мешать людям — занимайся этим где-нибудь подальше. Иначе тебя заметут в участок. Так что давай иди, иди себе, пока я не рассердился.

Он выводит Якоба из зала аэропорта, держа его за шиворот. Женщина за стойкой «Американ Эрлайнз» освежает помаду на губах и посылает ему вслед неживую улыбку.

Снаружи такси изрыгают вылизанных белокожих людей и поглощают новых. Охранник все еще стоит на выходе, так что Якоб начинает идти, делая вид, что действительно уходит. Маленький мальчик смотрит на слишком короткие штаны Якоба и на его рваную рубашку и улыбается. Нужно найти другой телефон, думает Якоб, озираясь по сторонам, но ничего не видя, кроме стайки таксистов, автомата с газировкой и доски объявлений. Он останавливается, потому что одно из плохо приклеенных объявлений, дрожащее от ветра, пытается ему что-то сказать.

Чье-то лицо.

Лицо женщины, характерное черно-белое изображение пропавшего человека, которого никогда не суждено найти. «ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК», — кричат буквы под фотографией, и далее идут телефоны местной полиции. Вот бедолага, думает Якоб и собирается уже пройти мимо, как вдруг останавливается. Он расправляет пожелтевшее объявление пальцами. И его сердце больно тыкается в ребра, потому что он узнает этот отсутствующий взгляд, пухлый овал лица, эти глаза, полные мольбы.

«Селеста Питерсон, — гласит текст, — 25 лет. Последний раз видели 21 октября катающейся на доске для серфинга в районе рифа Скилли». Бамбуковая шина, поддерживающая руку Якоба, теперь ощущается как тесная клетка, и боль становится все сильнее. Он вспоминает ее взгляд, провожавший его до лодки. Ты хотела что-то сказать, думает Якоб. Но не могла.

«Эмерсон Хэмилл, — гласит соседняя фотография. 33 года». И улыбающийся Эмерсон, моложе лет на десять и ничего не знающий о будущей судьбе на далеком острове. Якоб касается обеих выцветших фотографий, пытаясь что-то вычислить, понять. Но третье объявление обрывает ход его мысли. На нем лицо, похожее на Селесту, но гораздо уже и женственнее. Глаза такие светлые, что почти не видны.

«Памела Питерсон, 21 год», — все, что выдает про нее текст под фотографией, но воображение Якоба уже рисует картинку. Трое пропавших, а он видел только двоих. И Селеста смотрела в глубь острова так, словно искала там что-то бесценное.

Вечно ты все преувеличиваешь, сказал бы сейчас отец, снимая шляпу и поглаживая ее поля широкими пальцами, пытаясь успокоить взволнованного сына. С чего ты взял, что они не добровольно решили остаться там и прекратить всякую связь с цивилизацией?

Потому что я помню, как она обняла меня, думает Якоб, вспоминая, как она затем его оттолкнула. Она дала мне понять больше, чем ей было позволено, и наверняка уже за это расплачивается. Почему Эмерсон сказал мне поторапливаться? Что бы случилось, если бы его заметили здесь, на мелководье возле Ангильи? Якоб помнит, что под потолком висело три доски для серфинга, а не две. Висели на самом виду, ни от кого не скрываясь. Неужели все дело просто в том, что Штурман скрывает у себя трех неудачников, изможденных от злоупотребления наркотиками и заигравшихся в Робинзона Крузо?

Охранник оборачивается и видит, что Якоб все еще стоит слишком близко к аэропорту.

— Так, что я тебе сказал? — рычит он, подавшись вперед, как бы предупреждая, что сейчас подойдет и устроит ему трепку. Якоб ничего не пытается объяснить. Он машет ему рукой и бредет прочь от аэропорта. Ноги его слушаются, но все остальное противится что есть сил. Нельзя, чтобы меня здесь арестовали, думает он, потому что иначе я никогда не вернусь. Но если я вернусь, меня арестуют там, хотя я не понимаю за что. Он моргает и представляет себе останки Лоры на полу. Мимо пролетает идущий на посадку грязно-белый самолет, рыгая пылью в лицо Якоба. Он роняет свой спаскомплект, превратившийся в талисман, и коробка раскрывается.

Из нее выпадает записка, сложенная в несколько раз.

Якоб ее раньше не замечал. Видимо, Селеста засунула ее между страниц справочника по растениям, когда обнимала его. Порыв ветра поднимает очередную волну пыли, и Якоб закашливается, нагибаясь, чтобы поднять записку. Здоровой рукой он медленно расправляет крошечный листок, который сообщает ему, что Селеста своим почерком может кричать громче, чем своим надломленным голосом. В записке всего два слова, написанные второпях, без восклицательного знака:

СПАСИ НАС.

Максим четвертый час лежит в бюро похоронных услуг. Его тяжелые веки опущены. Звук черепной пилы из соседнего помещения означает, что похоронщик все еще занят. Еще бы: шторм собрал здесь несчастные души с пляжей острова Андрос, и теперь они ждут своего часа под шипящим зеленым светом. Мистер Артуро и его юный помощник заняты с раннего утра. Солнце давно уже село. Мухи заползают в любое незашитое отверстие в мертвых телах. Русский капитан лежит на простом деревянном столе, его руки аккуратно сложены на груди. Он ждет своей очереди, пока похоронщик разделается с матерью-одиночкой, которую шторм превратил в отбивную в коричневом платье. Терпение мистера Артуро — его профессиональная гордость. Местные ценят его за мастерство и предупредительность уже больше сорока лет.

Но не всякий умеет уважать репутацию.

Максим открывает глаза и поворачивает голову.

— Вы же сказали — два часа, — ворчит он, просыпаясь и посматривая на часы. — Мы ждем почти четыре. И вообще — сколько нужно воска, чтобы привести человека в порядок?

— Идите да посмотрите сами, если вам так не терпится, — отвечает мужичок, похожий на огромную мышь, вытирая мощные руки о бледно-зеленый фартук и озираясь в поисках сигарет. — На качественную работу всегда уходит время.

Ему несимпатичны гринго, ввалившиеся к нему с таким видом, точно они тут хозяева. И особенно ему несимпатичен бородатый, улегшийся рядом с останками несчастной прачкиной дочери Фатимы. Для этих людей нет ничего святого. Но он все равно взял их деньги, и теперь жалеет.

— Ну да, ну да, а моряки — непростая задача, — хмыкает Максим, потирая живот и поднимаясь со стола. — Не учи ученого, тебе за это не доплачивают.

Андерс сидит неподвижно на стуле и читает журнал про бальзамирование. На обложке — фотографии разных гробов. Андерс натянул на голову капюшон, чтобы не было видно слез. Мухи вокруг него гудят как тысяча живых радиоприемников, настроенных на чью-то смерть.

Мистер Артуро нарочно отходит в сторону, чтобы Максим мог разглядеть Пита. Матрос лежит на железном столе совершенно голый, его грудь зашита грубым швом, напоминающим букву Y. Когда его привезли, его голова была похожа на вскрытую банку томатной пасты. Но Артуро взмахнул своей волшебной палочкой и приложил к делу свою веру в восстановимость всего и в человеческую доброту. Теперь Пит, убийца, насильник и вор, похож на святого, обтянутого резиной цвета кожи. Максим кивает, чувствуя незнакомое доселе сожаление, что другому пришлось принять смерть вместо него.

— Хорошая работа, Артуро, — хвалит он, смягчившись и засовывая еще одну стодолларовую купюру в мокрую руку похоронщика. — Я погорячился. Ты мастер своего дела.

Вилли промахнулась всего на полдюйма, целясь в широкий лоб Максима в темноте. А Пит, всегда охочий до драки, сделал в этот момент шаг вперед, чтобы лучше разглядеть происходящее. Этот шаг сделал с ним то, что девушка надеялась сделать с Максимом. Артуро же придал ему такой вид, будто он умер дома, в постели, смотря новости по телевизору.

— Андерс, — зовет Максим, щурясь на неоновые трубки на потолке. Ему не терпится вернуться на корабль. Он кладет свою медвежью лапу на плечо оставшегося в живых помощника. — Пора.