— Ладно, — говорит рыжий, выходит за дверь и исчезает в буре.

Якоб молча поглощает еду, стараясь не давиться. Это какое-то сладкое мясо — наверное, говядина — с бананами и теплым хлебом с хрустящей коркой. Он закрывает глаза, и ему кажется, что он в жизни не пробовал ничего вкуснее. Не стесняясь, он дочиста вылизывает тарелку.

Штурман садится в самодельный гамак, поставив тарелку себе на живот. Он качает головой и закуривает.

— Ты прости. Эмерсон хороший парень, только иногда забывается. Но это в данном случае объяснимо.

Голубоватый дым превращается в облачко, и Штурман наконец задает Якобу давно назревший вопрос:

— Кто ты, картограф? Как ты нашел мой остров?

«Мой остров»? Якоб задумывается, глядя, как дом приседает от ветра, который уже довольно сильно треплет стены. Надо же, какой чудак. Хорошо бы убраться отсюда, чтобы не успеть познакомиться поближе. Он кивает на нестойкую стену, где картины в рамах бьются о бамбук, норовя сорваться с гвоздей.

— Может, нам…

— Мы в безопасности, — отвечает Штурман, наливая себе стакан какой-то коричневой жидкости и выпивая залпом, будто дело происходит в обыкновенном пабе. — Итак. Расскажешь, что с тобой случилось?

Якоб смотрит, как в его приветливых глазах отражаются искорки. «Всегда говори правду, — советовал ему отец, а потом шепотом добавлял: — Только не говори ее сразу. Люди никогда к ней не готовы».

— Меня пригласили в… круиз, в некотором роде, — лжет Якоб, снова потирая локоть. — Во время шторма меня смыло за борт. И вот… Не подскажете, как мне лучше добраться отсюда до порта?

— А что стало с твоими друзьями? И остальным экипажем? — спрашивает хозяин острова, не выражая ни излишнего дружелюбия, ни излишней подозрительности. Он расспрашивает его медленно, словно в поисках зацепки. — Что с теми, кто был на судне? Они все пропали?

— Не знаю, что с ними, — отвечает Якоб, уже не заботясь о том, чтобы его слова звучали убедительно.

— Я это к тому, — продолжает Штурман, поправляя одну из рам, — что плот, на котором тебя прибило, довольно большой для обычного судна. Наверное, здоровое было корыто, — он хитро улыбается. — Послушай, к нам часто попадают люди, и почти у всех есть уважительная причина врать, так что ты не волнуйся. Жизнь здесь такая. То есть в жизни по-старому так заведено. Пока не начнется жизнь по-новому.

Он выпускает еще одно табачное облако, которое движется прямо на Якоба как приговор. Три потрескавшихся доски для серфинга, прикрепленные к потолку, стукаются друг об друга от ветра.

— Море не моя стихия, — говорит Якоб и озирается в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать как оружие, если чудак вдруг решит на него напасть. — И ложь тоже не моя стихия. Понятия не имею, что это было за судно. Оно было размером с целый квартал, и мне не слишком понравились люди на борту. Вы поможете мне или нет? Я очень устал. И очень хочу домой.

Дом скрипит, как судно, которое слишком поздно попыталось увернуться от шторма. Якоб чувствует, что готов и к жизни, и к смерти.

— А ты уверен? — спрашивает Штурман, и вопрос звучит серьезно. — Ты точно знаешь, что хочешь вернуться домой?

— Конечно.

Штурман наливает себе еще и наполняет второй стакан для Якоба, протягивая его бережно, как священный напиток.

— Я тоже раньше так думал. Давным-давно, в твоем возрасте, я чувствовал себя непобедимым. Я был пупом земли! Плавал себе по семи морям, зарабатывал на жизнь и ни о чем не жалел. А потом со мною кое-что приключилось. Кое-что неотвратимое. И это было… прекрасно.

Со стены падает картина, как будто невидимая сила хочет участвовать в разговоре. Сердце Якоба начинает биться быстрее. Он пытается разглядеть, что на картине, но видит только размытые контуры мужского лица.

— И что это было? — спрашивает он, уже боясь ответа. Его губы даже не касаются стакана. Он думает, как там Эмерсон, в такую погоду.

Штурман наклоняется к свету, и отблески на небритых щеках делают его похожим на древнего барда.

Его голос звучит чисто и звонко, как умеют говорить только дети.

— Избавление. Вот что принес мне ураган — такой же, как сегодня. Он избавил меня от всех желаний и забот. Я не покидал этот остров уже десять лет. Скажи мне, Якоб, ты когда-нибудь хотел оставить старую жизнь позади? Познать истинную свободу?

— Я люблю свою жену, — говорит Якоб, чувствуя, как его начинает тошнить. — Мне ее не хватает.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Ответил, — возражает Якоб. — Только что, ты слышал.

Штурман встает и вздыхает, как человек, который только что потерял хорошего собеседника.

— Но ты ответил себе или мне? Вот что интересно.

— Вы можете мне помочь добраться до порта? — настаивает Якоб, все еще держась за коробку с плота. Так себе оружие, конечно, но это все, что у него есть. — Когда закончится шторм?

За Штурманом появляется женщина. Она возникает из ниоткуда.

Якоб вздрагивает, потому что не ожидал ее появления, и на мгновение ему кажется, что это ангел смерти из его воспаленных видений на плоту. Она довольно высокая, с широкими плечами и крутыми бедрами. Ее волосы грязно-желтого цвета. Она складывает перед собою руки, словно в молитве. Якоб так потрясен, что не сразу замечает: на ней такая же выцветшая красная рубашка, как на Эмерсоне.

Штурман улыбается и поворачивается, чтобы похлопать ее по щеке.

— О, Селеста. Что ты там прячешься? Сто лет тебя ждем.

Девушка ничего не отвечает и исчезает на кухне. Якоб хочет задать вопросы, которые сами собой напрашиваются, но тут Селеста возвращается с аптечкой и покрытой грязью пластиковой бутылкой. Она что-то мычит, жестом предлагая Якобу сесть. Это очень странный звук, очень одинокий, утробный, так стонут животные. Как будто у нее нет языка.

— Можешь доверить ей свою подбитую руку, — говорит Штурман, кивая на девушку. Селеста быстро подходит к Якобу, нагибается, отвинчивает крышку и промакивает несвежую тряпку жидкостью из бутылки.

Якоб чувствует резкий запах спирта.

— Спасибо, — произносит Якоб, улыбнувшись девушке.

Она улыбается в ответ, снова молча, и протирает его локоть спиртом. Она осторожно касается кости под кожей, прикусив губу. Я помогу тебе, говорит она глазами и пытается сказать что-то еще, но Якоб не может понять, потому что боль затмевает все.

— Селеста починила многих моих детей, — с гордостью говорит король Пёсьего острова. — В здешних краях это настоящий талант. Вот только она не говорит. Кажется, и не умеет. Такая жалость, в самом деле, а то я иногда слышу, как она себе под нос мурлычет, когда думает, что никого рядом нет. Слышишь, милая?

Селеста на миг застывает. Затем, опомнившись, коротко кивает и продолжает смотреть на руку Якоба, выбирая пару деревяшек и марлю, чтобы соорудить шину. Она издает негромкое кудахтанье, как будто благодаря за комплимент.

— Она тебя проводит в твою комнату, как только разберется с рукой, — говорит Штурман, накидывая дырявое черное пончо из резины, которое делает его похожим на обезумевшего Бэтмена. — А завтра мы отвезем тебя к так называемой цивилизации.

— Спасибо вам большое, — отвечает Якоб. — Вы очень добры.

Но он обращается к пустому дверному проему. Штурман уже исчез.

Якоб немного ждет, затем переводит взгляд на Селесту, которая старается завязать бинт потуже, «…многих моих детей», — вспоминает Якоб, и его передергивает.

— Вы здесь живете? — спрашивает он у девушки вполголоса, сам не зная почему.

По ее лицу видно, что ей неловко от внимания. Она снова улыбается и отматывает еще бинта. Она ничего не отвечает. Ее взгляд спокоен. Но жилка на ее груди бьется быстрее, чем крылья колибри.

Стэна вызвали. Он заранее купил себе новый костюм с двубортным пиджаком, так как знал, что ему позвонят в скором времени после смерти Манни. А предателям нужно выглядеть достойно, когда они едут за наградой.

Голос в трубке, звучавший еще минуту назад, был таким же спокойным и дружелюбным, как и несколько недель тому назад, когда армянин предложил Стэну, который заврался и слишком много украл, простой выход из положения.