Среди нас немало людей в специальных костюмах из синтетической эластичной ткани — спандекса. Когда эта ткань скользит по асфальту, раздается характерный свист, который я уже слышал пару раз за сегодня. Думаю, для некоторых из нас немалая доля удовольствия от этих мероприятий, от выходных, проведенных на двух колесах, состоит в переодевании в особый костюм. Смена костюма как бы заявляет: «Сегодня я — велосипедист!»

Само собой, кое-кто из парней (и девиц), которые отправились с нами в путь, немного отстают в своих вело-манерах, а может статься, просто стараются доказать себе и окружающим собственную смелость. Они проносятся мимо меня на бешеной скорости, спеша занять подобающее (и бессмысленное) место в голове процессии. Меня предупредили заранее, что наибольшая опасность в подобной экскурсии грозит со стороны других велосипедистов — особенно тех, кто полон решимости держаться впереди остальных, где бы то ни было. Лично мне уже не видны спины наших «гонщиков». Компактная группа, выехавшая со старта в Нижнем Манхэттене, быстро рассеивается и вытягивается в длинную линию, уже когда мы покидаем остров: это делается осознанно при помощи пары узких проездов, устроенных на Шестой авеню, — так устроители избавляются от излишней тесноты наших рядов. Опасаться нужно не только лихачей. Сама ситуация взывает к осторожности: тут собралось множество велосипедистов, не привыкших ездить далеко и уж тем более в массовом строю, так что теснота неизбежно приведет к бездумным выходкам, а это грозит кучей-малой с самым неприятным исходом.

9:30 утра. Вид на Рэндалл-Айленд из-под железнодорожного моста

Впрочем, по большей части нас охватывает редкое и замечательное чувство общности — в Нью-Йорке привыкли относиться к таким эмоциям с подозрением, но иначе не назовешь. Мы вынуждены поддаться этому заразительному чувству, возникающему, когда множество людей собираются вместе, чтобы заняться общим делом — энергично, массово. Такое чувство возникает в толпе перед сценой рок-фестиваля или на аттракционе «американские горки», это срабатывает глубинный биологический механизм, управляющий эмоциями. В отличие от некоторых толп, наша ведет себя довольно дружелюбно, старается следовать указаниям барьеров и дорожных ограждений (ну, почти всегда) и поддерживает в себе силы бананами да крекерами с ореховым маслом.

Полдень: я еду по мосту Верразано, а это означает, что я почти прибыл. Отсюда остался лишь коротенький перегон до Стейтен-Айленда — и назад, в Манхэттен.

Самый длинный отрезок нашего маршрута ведет по спускающимся к воде кварталам Бруклина и Квинса, что оставляет у меня приятное впечатление, что старый безумный индустриальный город, каким некогда был Нью-Йорк, существует и по сей день. Эти районы состоят из бесконечной цепи маленьких фабрик и заводиков, которые выпускают пластиковые пакеты, картонные коробки, слабительные средства, вешалки для одежды, расчески, резервуары для воды, стоящие на крыше каждого жилого дома на Манхэттене. Конечно, некоторые городские районы, вроде Вильямсбурга, краешек которого мы лишь вскользь задели своим маршрутом, полны арт-галерей, кафе и замечательных книжных магазинов, в то время как другие кварталы населены исключительно хасидами или итальянцами, но в основной массе прибрежная зона все еще состоит из пестрого набора фабрик. Эти старинные здания находятся в миллионе миль от индустриальных парков, хай-тековых кампусов и штаб-квартир крупных компаний, которые высятся на западе (то есть как раз по ту сторону Гудзона). Здешние заводы — всего лишь заводики, и ими нередко заправляет одно семейство. Здесь по-прежнему выпускаются все эти пружинки для блокнотов, все эти ножички для очистки яблок, на которые посмотришь, бывало, и застываешь в остолбенении: «И кто только додумался? Кто разработал такое? Кому в голову пришло?»

Несколько дней спустя я еду на велосипеде в Восточный Нью-Йорк (район в Бруклине), чтобы проследить за напылением, которое сегодня нанесут на один из моих стульев — арт-объектов, над которыми я работаю. Эта техника обычно используется для заводской окраски металлических полок, шкафов, алюминиевой обшивки и оставляет очень гладкую поверхность. Идея состоит в том, чтобы этот стул в итоге выглядел как продукт массового производства. Предмет отправляется в камеру, где воздух заполняется взвесью порошковой краски, которая равномерно прилипает к предмету, не создавая уродливых потеков или следов кисти.

Чтобы добраться до места, я проезжаю через различные бруклинские гетто — доминиканское, западно-индийское, хасидское и черное. Под «гетто» я разумею нищие, заброшенные, загнивающие кварталы. Это не обязательно значит, что там живут чернокожие. Некоторые из районов, которые можно назвать «гетто», процветают. А вот Восточный Нью-Йорк, скажем, довольно опасное местечко. Здесь одного моего друга недавно ограбили: силой заставили зайти в винную лавку и купить выпивку для несовершеннолетних грабителей! В самых неприглядных своих уголках этот район весьма напоминает наиболее гнетущие пейзажи, виденные мною в странах бывшего социалистического блока: брошенные дома, окруженные развалившимися строительными лесами (похоже, эстакаду с линией метро здесь никто не красил уже много десятилетий). Эти признаки запустения и руины перемежаются с рассыпанными по району церквушками и солидными храмами, въехавшими в бывшие театры. Пренебрежение властей так и сквозит отовсюду. Мы хохочем над проделками Бората, но собственный Казахстан находится здесь, прямо под нашим боком.

Повидав предостаточно щекочущих нервы пейзажей, я решаю пуститься в обратный путь более удобоваримым маршрутом. Я направляюсь к воде, которая здесь совсем рядом, и еду по велосипедной дорожке, следующей за Белт-парквэй вдоль бруклинского побережья. Слева от меня остаются болота и сырые луга Джамайка-Бэй. Не совсем Нантакет [34], но все равно чертовски красиво; даже поразительно, что увидеть нечто подобное можно не покидая Нью-Йорка. Сегодня суббота, и множество людей высыпали из домов на барбекю. Они ставят свои жаровни на травянистых участках обочины шоссе и даже на вспомогательных полосах. Это выглядело бы мило, если бы рядом не шумела уродливая трасса.

Я останавливаюсь, чтобы подкрепиться скунджилли (моллюски в красном соусе) в кафе на Шипсхед-Бэй. На улице выставлены столы для пикников, а еду можно заказать тут же, в окошке: моллюски, устрицы и всевозможные прочие дары моря. Говорят, весь этот район называется в честь вкуснейшей рыбы «овечья голова». Когда-то она водилась здесь в изобилии, но теперь ушла в другие воды. Ее называли также морским лещом.

Я вспоминаю, что не так давно собирался прокатиться до Лонг-Айленда, посмотреть выставку в «PS1», но как раз в тот день проходил нью-йоркский марафон, и велосипедная дорожка на мосту Квинсборо была перекрыта (как было объявлено, для забега спортсменов-инвалидов, хотя весь день она так и оставалась совершенно пустой). Поэтому я затащил велосипед в вагон трамвая, идущего на Рузвельт-Айленд, и доехал на нем до пустующих строений психиатрической лечебницы на южном конце этого острова, стоящего прямо в центре течения Ист-Ривер. Ни единой живой души кругом. С окончания острова открывается замечательный вид на здание ООН и на крошечную скалу, облюбованную бакланами: тоже довольно непривычное зрелище для центральной части Нью-Йорка.

Едва мне удалось добраться до Лонг-Айленд-Сити, я задержался перекусить в уютном кафе Хантерс-Пойнта, где наблюдал в окно за тем, как бригады уборщиков счищают с улиц слой бумажных стаканчиков и полотенец, которые раздавались участникам марафона. На улицах виднеются ярко-желтые лужицы лимонада-спонсора: похоже, будто участники забега дружно обмочились, приняв чрезмерную дозу витаминов. Несколько запыхавшихся бегунов отдыхают на обочине или ковыляют мимо. Я гадаю, повезет ли мне увидеть спортсмена, который придет к финишу самым последним: это зрелище — куда более редкое и ценное удовольствие, чем шумная встреча победителя. Кажется, я все же видел его. То был мужчина в цветастой косынке на голове и с изрядной щетиной; выданный на старте номер безнадежно съехал набок, и мне показалось, что он держал в зубах сигарету, шаркая по улице под едва заметным уклоном к бордюру.