Хотя и южная часть Бразилии, и Аргентина заселялись сменявшими друг друга волнами итальянских и германских эмигрантов, не считая всех прочих, аргентинцы, похоже, отрицают влияние африканских элементов на формирование их культуры, тогда как в северных областях той же Бразилии эти элементы по-прежнему крепки и очевидны, так что бразильцы порой гордятся своей африканской кровью и культурой. В Аргентине африканцы растворились практически без следа, но их влияние осталось неизменным, пусть даже скрытое и отрицаемое.

Выстроенный в пойме реки Ла Плата город относительно плосок, здешний умеренный климат и более-менее упорядоченная сетка улиц делают его идеальным местом для велосипедных прогулок. Но, несмотря на это, мне хватит пальцев на одной руке, чтобы пересчитать виденных мною местных жителей на велосипедах. Почему так? Хотел бы я знать, отчего люди не крутят педали в этих краях? Не спрятана ли здесь какая-то мрачная тайна, которая в свое время, нежданно-негаданно, откроется мне? А может, я просто наивный дурачок и не там ищу разгадку? Может, секрет прост: городское движение здесь настолько хаотично, воровство настолько распространено, бензин настолько дешев, а автомобиль — настолько яркий символ статуса, что велосипеды стали изгоями? Неужели езда на двух колесах здесь настолько презираема, что даже курьеры и почтальоны нашли себе другие способы передвижения?

Angelo Cavalli/Stone/Getty Images

Не думаю, что эти догадки точны. Скорее всего, сама мысль о езде на велосипеде попросту чужда этим людям. Двухколесный образ не попадал в общую культурную смесь или не смог в ней удержаться. Я готов согласиться с Джаредом Даймондом, который заявляет в своей книге «Коллапс», что между людьми со временем возникает культурное сходство — это касается кулинарных предпочтений, средств передвижения, одежды и повседневных привычек. Обретенное сходство так укореняется в обществе, что, по мнению Даймонда, люди будут оберегать его во что бы то ни стало, даже если потребуется принести в жертву себя самих или всю цивилизацию. В подтверждение этих слов Даймонд приводит множество исторических фактов. Скажем, в XI веке в Гренландии жила небольшая колония норвежцев, которые не собирались отказываться от разведения привычного им скота, каким бы непрактичным это ни казалось в суровых гренландских условиях. Кухня и обычаи местных жителей, эскимосов, так и не были ни переняты, ни приспособлены ими: диета и образ жизни коренных жителей Гренландии просто не являлись культурно приемлемыми для норвежцев, которые в итоге погибли все до единого. Но их попытка провалилась отнюдь не сразу: поселение существовало более 400 лет, достаточно долго, чтобы норвежцы могли убедить себя самих, будто все идет как надо. Само собой, в эпоху тотальной нефтяной зависимости и глобального потепления исторические уроки Даймонда обретают страшноватый резонанс. Значит, даже если мы предпочитаем думать, что люди не могут быть настолько глупы и недальновидны, чтобы истребить себя самих — имея под рукой все средства к спасению, — они не только способны на это, но именно этим и заняты.

Я не пытаюсь доказать, будто можно решить проблему выживания человечества, просто пересадив людей на велосипеды (хотя в будущем это может стать одним из пунктов стратегии выживания), просто здесь, в Буэнос-Айресе, это средство передвижения выглядит настолько органичным, что я могу предложить лишь одно объяснение отсутствию велосипедистов: культурное неприятие. Мой велосипед показался здешним жителям такой диковинкой, что о моем появлении в различных частях города сообщали газеты.

Как правило, я оказываюсь в Буэнос-Айресе, только когда даю там концерты, хотя стараюсь выкроить время и побродить по городу. С годами я свел шапочное знакомство с местной музыкой и музыкантами. В их числе — мои любимые исполнители, да и сам город тоже входит в мой личный «хит-парад».

Утром я решаю прокатиться до Тьерра-Санта (Святая Земля) в надежде сделать несколько удачных снимков. Это такой тематический парк у реки, расположенный чуть дальше местного аэропорта и рекламирующий «День в Иерусалиме, не покидая Буэнос-Айреса». Как раз сегодня он, оказывается, закрыт, но из-за ворот я могу разглядеть «Голгофу» с тремя крестами, торчащими на вершине специально насыпанного песчаного холма «под пустыню». Я так и не сделал тех ироничных кадров, на которые рассчитывал, но поездка была интересной: покинув гостиницу, я проехал сквозь череду обширных парков, заполненных профессиональными выгульщиками собак (у каждого не менее пяти подопечных), а затем прокатился по аллее, ведущей вдоль реки, которая здесь настолько широка, что дальнего берега не видно: можно подумать, это на редкость спокойный океан или гигантское озеро.

Над оградой набережной нависают рыболовы. На одинаковом расстоянии друг от друга стоят ларьки, где жарится мясо для водителей-дальнобойщиков и всех, кто захочет наскоро перекусить. Пакеты с углем, сложенные у ларьков, обеспечивают жарку кровяных колбасок, стейков, гамбургеров и прочих полуфабрикатов из прославленного аргентинского мяса — в начале дня все они готовятся, шипя и потрескивая в предвкушении проголодавшихся толп. Многие ларьки предлагают чорипаны— союз чорицо(сосиска) и пан(хлеб). Есть и другое популярное блюдо под названием вачьопан:дословный перевод — «пустой бутерброд», но и он тоже отрезан от коровы. Вегетарианцам здесь делать нечего.

Здешний сленг, называемый лунфардо,отличается многослойностью и неистощимой выдумкой. Существует даже отдельный жанр сленга, весре,в котором меняются слоги: скажем, весре— это ревес(«наоборот»), где два слога переставлены местами. Тангопревращается в готан, кафе кон лече— в фека кон челе.Порой понять, что говорится, становится еще сложнее: привычные слова то и дело замещаются эвфемизмами, произнесенными задом наперед (сленговое название для марихуаны или прозвище чьей-то жены), и это накладывает еще один уровень неясности на сленг, который и без того приближается к отдельному языку.

Моя очаровательная гостиница в районе Палермо названа в честь «Бобо в раю» — юмористической повести американца Дэвида Брукса, посвященной богемной культуре, ее отстраненности от общества и коммерциализации. Забавно, но и сама гостиница, и окружающие ее кварталы — отличный пример этого самого процесса. Кроме того, во множестве языков это слово попросту значит «дурак». Представьте, что нью-йоркский «Трайбека гранд-отель» носит имя, высмеивающее рафинированных «людей искусства», живущих и работающих вокруг. Эта гостиница стоит на Гватемала-стрит, между улицами Хорхе Луиса Борхеса и Темзы: одно это расположение многое говорит о культурной формуле города, с его смешением латиноамериканских и европейских сюжетов. Хороший довод в пользу того, что названия улиц и городов не только напоминают нам о важных исторических датах и любимых — кем-то — политиках (Ла Гуардиа Плейс и Франклин Д. Рузвельт-драйв в Нью-Йорке, улица 9 июля и Авенида де Майо здесь), но также отражают сознательные мифопостроения и культурные устремления людей: желание установить связи, не потерять исторический контекст, обрести статус. Сотни маленьких городков в США носят гордые названия вроде Париж или Мадрид, не говоря уже о бульваре Венеция, целой россыпи местечек с греческими именами на севере штата Нью-Йорк, а также обо всех этих приставках «новый»: Нью-Лондон, Нью-Джерси, Новый Орлеан… В этих названиях четко угадывается то, как живущие там люди видят себя (а точнее, как видели себя их прадеды). С одного взгляда становится ясно, как в том или ином городе воспринимают прошлое, что местные жители хотят увековечить, сделать своим настоящим, а о чем предпочитают забыть.