Я подъезжал к этому потоку на велосипеде, когда выступал здесь в прошлый раз, едва ли не случайно на него наткнулся. Водопад на редкость хорош, и поначалу я недоумевал, отчего город не старается, так сказать, подать товар лицом. Писатель Руди Рюкер говорит, что еще тридцать лет назад водопада вовсе не было видно из-за заводского смога, так что, наверное, в этом и кроется разгадка.

© 2009 Rudy Rucker

Я оглядываю низвергающиеся струи. Над одним из краев водопада нависает почти заброшенный завод «Кодак», который, вне сомнения, пользовался рекой как источником электричества и заодно тоннами сливал в нее свои фотохимикаты. На противоположном берегу реки высятся другие фабричные здания и руины гидростанции. Похоже, этот быстро растущий город (первый строительный бум случился, когда сюда дотянули канал Эри, что сделало возможным судоходство по Дженеси — от Великих озер и Чикаго до самого Нью-Йорка) с радостью ухватился за возможность разбогатеть, и вскоре заводы перекрыли почти все подступы к воде. В те дни горожане практически не видели собственную реку. Особняки богачей расположились вдали от индустриальной зоны. Джордж даже держал на своем участке коров, потому что любил парное молоко.

Человек, подвезший меня к Истмен-Хаус, рассказал, что в 60-х годах на берегу реки были построены многоэтажные жилые дома, которые потеснили старые заводские здания: в тот момент земля стоила недорого. Довольно скоро эти кварталы пришли в запустение, и нынешние застройщики надеются выселить всех, кто там еще живет, потому что речная набережная постепенно стала лакомым кусочком и может принести неплохой доход.

В этих краях впервые появилось не только производство «Кодак», но и другие: «Ксерокс», «Бош энд Ломб», а в соседнем городишке… «Джелл-О». Все эти названия навевают мне воспоминания о событиях прошлого века. В последние годы «Кодак» уволил довольно много работников, но, как ни странно, они полны оптимизма по поводу будущего своего бизнеса — хотя не представляю, как можно верить, что фотопленка вернет себе былую популярность? Кстати, кто-нибудь еще пользуется ксероксами? А вот желатиновые концентраты от «Джелл-О» — другое дело, они всегда пригодятся.

Если поездить по городу, становится ясно, какое удачное у него расположение, — но прошлое еще не ослабило цепкой хватки на его горле: той хватки, что задушила великое множество подобных живописных городков. Я не говорю, что старые строения и кварталы следует снести, искоренив все воспоминания о них, — как раз наоборот! Но, наверное, им нужно придумать какое-то новое применение.

Я прибываю в Валенсию, местечко неподалеку от Лос-Анджелеса, когда день еще только начался. Умывшись, выхожу во двор за багажом. Похоже, я оказался во сне или, может, в декорациях к какому-то фильму: на тротуарах ни души, хотя все здания по соседству — сплошь новенькие, чистенькие многоквартирные дома, выстроенные в подражание тому или иному архитектурному стилю. Через улицу от меня стоит шоппинг-центр с пассажами, имитирующими улицы, но эти «улицы» тоже совершенно безлюдны.

К краю пешеходной дорожки привинчена бронзовая статуя, изображающая пару покупателей: мать и дочь, застигнутые на пике лихорадки шоппинга, с пакетами покупок в руках. Это памятник потреблению? Или, может, мемориальный монумент, установленный там, где обеих сбила машина? Забредаю все дальше, и по спине то и дело пробегает холодок. Пожалуй, здесь страшнее, чем в самом «неблагополучном» районе Нью-Йорка. Словно прямо перед моим приездом тут взорвалась нейтронная бомба — или место, где совсем недавно бурлила цивилизация, вдруг оказалось брошено. Быть может, мне удастся понять, почему люди покинули город в такой спешке? Вокруг шумит зелень, орошаемая спрятанными разбрызгивателями, все здесь поражает чистотой. Похоже на ожившую иллюстрацию к тексту Литтл Ричарда: «Он добился, чего хотел, но при этом потерял все». С виду этот городок — воплощение мечты. Он вобрал в себя все наши стремления, исполнил все желания, но порой воплощенная мечта может превратиться в настоящий кошмар.

Утром меня везут в офисы, совмещенные со съемочной площадкой «Большой любви», и устраивают короткую экскурсию по павильонам канала «Эйч-Би-О» — художники изобразили там жилища героинь сериала, трех жен мормона. Я в восторге от этих искусственных помещений. Площадка создает полную иллюзию комнаты в пригородном доме — повсюду лежат книги и журналы, которые могли бы читать герои сериала, кое-где небрежно брошены предметы их гардероба. Но стоит поднять глаза — и вместо потолка видишь над головой угрожающе нависшие трубы вентиляционных шахт. Напротив «окна» установлен громадный щит с фотографией гор, окружающих Солт-Лейк-Сити, где разворачиваются события сериала.

Эти яркие контрасты замечательны: в каком-то смысле они позволяют увидеть наши собственные дома, офисы и бары такими же пустыми, искусственными, как эти декорации. То, что мы называем жилищем, тоже не более чем декорация. Мы привыкли считать детали наших интерьеров — лежащие повсюду книги и журналы, разбросанную одежду — уникальными подробностями, присущими только нам — и больше никому. И все же они — не более чем занавес, на фоне которого мы разыгрываем истории собственной жизни. Мы думаем о своем личном пространстве как о «реальности», нам кажется, будто наполняющие его вещи выделяют нас из общей толпы. Но особенно здесь, в Валенсии, «реальный» мир — этот созданный человеком пейзаж, эти улицы, эти дома — не более реален, чем декорации «Большой любви». Удивительное ощущение, своего рода ментальный сбой. От временной потери связи с реальностью дрожь пробирает.

Мы преодолеваем огромные расстояния, чтобы таращиться на руины некогда великих цивилизаций, но где искать современные руины? Где в нашем мире находятся руины «в процессе»? Где те некогда величественные города, которые постепенно приходят в запустение, медленно рассыпаются, намекая на то, что именно обнаружат будущие археологи лет через тысячу?

Я сижу в поезде, проезжающем Балтимор — город, в котором я вырос. Из окна видны пустующие участки, окруженные мусорными кучами обугленные остовы зданий, рекламные щиты — одни рекламируют тот или иной церковный приход, другие — ДНК-тестирование на отцовство. Над нищим ландшафтом возвышается больница имени Джона Хопкинса. Она расположена на изолированном островке лишь чуточку восточнее центра города. Больничный комплекс отрезан от центральных кварталов морем потрепанных временем домов, участком шоссе и массивными строениями местной тюрьмы. На ум сами собой приходят Восточная Европа и страны социалистического блока. Рухнувшая промышленность, неудачные жилищные проекты и вынужденный переезд на новое место, замаскированный под возрождение города.

В вагоне звучит тихая какофония позывных мобильников: кусочки из Моцарта и хип-хопа, старомодные рингтоны и фрагменты поп-песен — все до единого исходящие из крошечных, встроенных в телефоны громкоговорителей. Их тихие трели журчат то здесь, то там. Невероятно скверные копии какой-то другой музыки. Эти рингтоны — лишь музыкальные намеки, многозначительные символы. Они не предназначены для того, чтобы их слушать, они призваны напоминать окружающим о другой, «настоящей» музыке. Они похожи на надписи на майках, на дорожные знаки: «Иногда я слушаю Моцарта» или, гораздо чаще: «Я настолько занятой человек, что даже не могу выбрать себе нормальный рингтон». Настоящая симфония из обрывков музыки, которые на самом деле вовсе не являются музыкой, но дружно просят помнить о ее существовании.

В леске́ у железнодорожных путей двое мужчин присели у костра на заросшей, заброшенной земле. Передают друг другу термос — что-то вроде урбанистического пикника. Прямо за ними, за редеющей осенней листвой, виднеется оживленная улица. Вот они, Гек Финн и Джим. Спрятались у всех на виду, в своем невидимом параллельном мире.