Когда старик стал затихать, Джо спрыгнул с коня и подобрал разбросанные листы газеты. Ветер разнес их по сторонам, но Джо не пожалел времени и собрал их все до единого. Газета была пробита пулей и порвана шипами кактуса, но Джо аккуратно сложил ее и спрятал в переметную суму. В газете была фотография леди, увешанной драгоценностями. Может быть, он однажды остановит поезд и в нем окажется эта леди с драгоценностями, которые пополнят его пещеру.

Затем он вошел в салун и огляделся в поисках чего-нибудь стоящего. Старик все еще дергался и извивался. Слышно было, как он бился снаружи о стену. В салуне, впрочем, ничего особенного не нашлось. Единственное, что он посчитал стоящим, была серебряная рамка, которую он решил прихватить с собой.

Рамка стояла на ящике из-под виски возле кровати старика. Женщина на фотографии, вставленной в рамку, показалась Джо той же самой особой, чей портрет красовался в газете и чьи украшения он собирался рассмотреть на досуге. Но при тусклом свете каморки установить сходство было трудно, и он взял фотографию с собой.

Кроме ящиков с виски, в салуне ничего не было. На гвозде, вбитом в дверь, висел старый нож. От множества затачиваний его лезвие стало похожим на серп луны.

Джо воспользовался им, чтобы вспороть на судье одежду. Рой Бин был мертв и висел рядом с собственной дверью. Джо хотелось посмотреть, попала ли в него его первая пуля. Отверстие от нее находилось чуть ниже пупка. Джо решил, что старик был здоров, как бык, если так долго продолжал жить с подобным ранением.

Прежде чем уехать, Джо встал на седло, вскарабкался на крышу и как следует привязал веревку к трубе. Ему хотелось быть уверенным в том, что судья Рой Бин будет висеть у своей собственной двери, когда в салун «Джерси Лили» заглянет следующий посетитель, чтобы опрокинуть стаканчик виски.

Чарлз Гуднайт сидел после полуночи на кухне и смотрел на огонь в камине. Зима в прериях всегда была суровой, но эта выдалась особенно холодной. То и дело шел мокрый снег, а затем наступили морозы. Еще до Рождества прошли три обильных снегопада. Такое случалось редко. Ковбои все дни проводили в седлах, стараясь не дать скоту уйти далеко от ранчо. Сам Гуднайт находился в седле по пятнадцать часов в сутки.

Его жена Мэри гостила у своей сестры. Иначе бы ему не избежать упреков в том, что он работает слишком много.

В отсутствие жены кухня переставала быть кухней. Кроме камина здесь была плита для приготовления пищи, на которой он лишь изредка поджаривал себе бифштекс и съедал его с крепким кофе. Мули, работавший поваром на его ранчо, готовил на кухне в большой ночлежке, где жили и питались ковбои, и, подобно большинству полевых поваров, терпеть не мог подсказок и ограничений. Гуднайт, время от времени обедавший со своими ковбоями, имел обыкновение высказывать все, что он думает о поваре. Но одновременно он понимал, что если у него войдет в привычку высказывать свое мнение относительно качества приготовления пищи, то в один прекрасный момент ему придется встать из-за стола и уволить Мули. А это стало бы совершенно нежелательным поворотом событий, ибо повар в Панхандле был редкостью и Гуднайту пришлось бы ехать в Амарилло, если не дальше, чтобы найти ему замену.

Ветер, завывавший в трубе, рвал языки пламени в маленьком кухонном камине. Северный ветер дул почти весь последний месяц, день за днем покрывая прерию тонкой ледяной коркой, в которую превращался сыпавшийся с неба мокрый снег.

Гуднайт редко спал больше трех часов в сутки. Большую часть ночи он просиживал на кухне за крепким кофе, занятый подсчетами и размышлениями. Когда Мэри была дома, она спала всю ночь, как бревно, а если и просыпалась, то только затем, чтобы посетовать, что он много жжет керосина в лампе.

— Я не могу считать в темноте, — обычно говорил он ей, показывая на бухгалтерские книги.

— Так же, как и при дневном свете, — парировала Мэри. — Ты не силен в подсчетах, Чарли. А для того чтобы просто сидеть и думать, лампа не нужна. Погаси ее и сиди в потемках, сколько тебе угодно. Ведь лампа не нужна, чтобы думать?

Обычно он подчинялся, предпочитая не ссориться. Ссориться с Мэри было опасно, особенно когда она была в полусонном состоянии. Если перебранка становилась слишком оживленной, Мэри могла проснуться окончательно, и тогда ссора грозила продолжаться весь следующий день. Мэри была способна скандалить целую неделю и даже больше, если ее разозлить. Такие ссоры требовали большого расхода сил и вынуждали его как можно больше времени проводить в седле. Если вспыхивала ссора, она была, как пожар в прерии: ни доводы, ни терпение не могли потушить ее, пока она не перегорала само собой. Много раз, когда ему казалось, что ссора уже утихла, достаточно было одного невпопад брошенного слова, чтобы пожар вспыхнул вновь и сожрал еще несколько гектаров его времени.

Но в этот раз Мэри не было, и некому было сетовать на большой расход керосина. Не было никого. Роясь днем в столе в поисках неоплаченного счета на скобяные товары, он натолкнулся на старую книгу клеймения, бравшую свое начало задолго до того, как он со своим напарником Оливером Ловингом создал первое ранчо в Колорадо.

Просматривая ее теперь на кухне под завывание ветра, рвавшего языки пламени в камине, он в очередной раз убеждался в бренности профессии скотовода и человеческого существования вообще. В живых уже не было не только его напарника Оливера Ловинга, но и большинства тех скотоводов, чьи тавро значились в этой книге. А те, кто остались в живых, в большинстве своем потерпели крах в скотоводческом бизнесе и теперь занимались земледелием или торговлей в мелких городках, разбросанных на огромном пространстве когда-то неосвоенного Запада. Многие из них были хорошими и способными людьми, но их не хватило надолго. Некоторые нашли смерть под копытами обезумевших лошадей, некоторые утонули, переправляясь через бурные реки. Других унесли болезни, ставшие результатом долгого пребывания под дождем и снегом.

Книга содержала свыше четырех сотен знаков, которыми скотоводы клеймили свой скот. Перелистывая страницы, Гуднайт насчитал всего восемь из тех, что продолжали существовать со времени освоения Запада. Их владельцы были самыми крепкими из крепких или самыми удачливыми из удачливых.

Гуднайт знал, что сам он тоже относится к тем, кому повезло в этой жизни. Больше двадцати лет он воевал с индейцами и не получил даже царапины. Пули обрывали жизни тех, кто сражался с ним плечом к плечу, но никогда не задевали его. Он гонял стада через сотни миль пространства, лишенного воды, но не погиб от жажды; в кромешной мгле останавливал обезумевшие стада и ни разу не попал под копыта; бывал в барах и в других злачных местах, где уголовники могли застрелить любого только за то, что тот не так приподнял свою шляпу. И тем не менее, не ломая шляпу перед каждым встречным, он не получил пулю в лоб.

Но удачливым он считал себя не потому, что не потерял ни капли своей крови, а потому, что не пролил чужой или пролил только тот минимум, без которого нельзя было обойтись в тех условиях, в которых ему приходилось действовать. Он убил троих команчей, одного кайова и повесил троих закоренелых конокрадов, что является весьма скромным послужным списком по меркам, бытовавшим на границе во времена его молодости.

Такой человек, как Вудроу Калл, вою жизнь занимающийся борьбой с преступниками, имел на своей совести гораздо больше жизней.

Именно Калл не выходил у Гуднайта из головы, когда он сидел на кухне возле маленького камина. В тот вечер, съев на ужин непрожаренный бифштекс, он достал из-за двери винтовку и почистил ее. То же самое он проделал и со своим кольтом 45 калибра, который перестал носить год или два назад, когда обилие поселенцев сделало этот приграничный атрибут необязательным, если только дело не касалось поездок на большие расстояния, Гуднайт знал, что именно его присутствие на этом ранчо вместе с женой и подручными ковбоями повлекло за собой приток в Панхандл других поселенцев. Тоненький ручеек их вскоре превратился в мощный поток, образовавший города и села, где воцарился закон, и оружие постепенно перестало быть предметом повседневного пользования.