Она смеется, хмыкает так, будто он сказал нечто забавное, хоть и несколько сомнительного свойства.

— Конечно. Но с ней бывает так скучно. Зато скоро мы будем существовать отдельно, и тогда я не увижу ее целую неделю или даже месяц, а когда мы опять встретимся, нам будет о чем поговорить, как всем обычным людям.

Только теперь Джеймс понимает, в чем дело. Вот почему они так уютно устроились на скамье, точно две половинки чернильной кляксы.

— Когда вас должны разделить? — спрашивает он.

— Когда нам будет шестнадцать. Мистер Каннинг обещал.

— А сколько вам теперь?

Она уже спит. Вторая сестра смотрит на него.

— Ты утомляешь нас своими разговорами. Почему ты не в постели?

— А вы почему не в постели, если так утомились?

— Нам здесь нравится. Нам нравится смотреть на статуи. А вон та нравится больше всех, — она указывает в угол комнаты. Коренастая фигура с огромным, готовым к половому акту фаллосом, поднятым в небеса. — Мистер Каннинг говорит, что это бог садов Приап. Мы зовем его… — Она шепчет какое-то прозвище, которого Джеймс не слышит, и громко истерично хихикает. Сестра не просыпается. Ее большая голова раскачивается на груди.

— Давно вы здесь? — спрашивает Джеймс.

Она пожимает одним плечом:

— С тех пор как мистер Каннинг нас нашел… Мы позируем для портрета. Его рисует мистер Молина. Может быть, он и твой портрет нарисует, если ты к нему зайдешь.

— А где он рисует?

Она указывает куда-то наверх жестом таким же устало-изысканным, как жесты статуй. И тоже засыпает.

Он долго стоит над ними, наблюдая их сон и ожидая, что, быть может, хоть одна девочка проснется. По отношению к ним он чувствует какое-то родство, но это не нежность и не дружба. Стало быть, мистер Каннинг коллекционер, а он, Джеймс Дайер, как и эти близнецы, как и мистер Коллинз, — взят в качестве экземпляра в его коллекцию. Точнее, украден. Но Джеймса это не заботит. Каннинг послужит ему так же, как и Гаммер. К тому же в доме много такого, о чем он хочет разузнать побольше. Шестипалый библиотекарь; две девочки, сросшиеся в одну. Как это Гаммер назвал его однажды? Rara avis. Сколько здесь таких в золоченой клетке мистера Каннинга?

Проходит много дней, прежде чем он заговорит с ними вновь, хотя несколько раз он видит, как они прогуливаются по парку под одинаковыми белыми зонтиками — Анн и Анна, в ожидании своего шестнадцатилетия. Дважды он видит, как они идут вместе со слугой к маленькому домику, стоящему на пригорке неподалеку от озера. Слуга каждый раз несет туда ведро. В ту сторону — полное; обратно, если судить по тому, как свободно оно болтается на ручке, — пустое. Что до мастерской мистера Молины, то он ее не нашел. Джеймсу даже кажется, что она существует только у девочек в воображении.

Если ему скучно и хочется побыть в чьем-нибудь обществе, он идет в библиотеку. Мистер Коллинз, как ранее мистер Вайни, — они оба быстро заметили, сколь жадно мальчик впитывает знания, — заставляет его снимать с полок тома в кожаных переплетах и читать. Не стихи, разумеется, и не истории — к ним мальчик совершенно глух, — а книги по анатомии, атласы, описания опытов, книги со сложными любопытными схемами, книги по астрономии, геометрии… Мистер Коллинз стоит у него за плечом, декабрьский дождь стекает по оконным стеклам, и свечи мерцают в долгих зимних сумерках. Джеймс продирается сквозь латинские страницы «De motu cordis» Гарвея.[21] Но наибольшей притягательностью обладают для него рисунки: мир, скрывающийся под человеческой кожей, многочисленные петли кишечника, округлости и выпуклости крупных органов; ткани мускулов, прикрепившиеся к прочным костям; сложный механизм сердца, от которого в разные стороны отходят вены и артерии, извиваясь и разделяясь на маленькие венозные веточки.

Всю унылую пору года мистер Коллинз потчует мальчика книгами Борелли и Мальпиги[22] («Я принес в жертву почти все лягушачье племя…»); Фабриция[23] из Падуи; с верхней полки, стоя на цыпочках на своей передвижной кафедре, библиотекарь достает анатомию Везалия[24] «De humanis corporis fabrica», на обложке которой изображен собственной персоной знаменитый автор, чьи пальцы по самую ладонь погружены в живот женского трупа в Падуанском анатомическом театре. Джеймс даже запоминает десяток греческих слов.

Мастерская Молины, обнаруженная Джеймсом, как и все в этом доме, совершенно случайно — всего лишь повернул ручку выбранной наудачу двери, — расположена в верхних этажах среди лабиринта предназначенных для прислуги комнат, над кронами деревьев, почти вровень с кружащими по небу грачами. Она завалена всяким домашним хламом: перемазанными краской рубахами, чашками и чайниками, пустыми винными бутылками; среди прочего виднеются большие сломанные часы и кисти в кувшине с какой-то жидкостью. Серый кот припал к тарелке с рыбьими головами, не обращая никакого внимания на присутствие мальчика. Молина стоит к Джеймсу спиной. Не отрываясь от холста, он отводит назад руку и машет, приглашая Джеймса сесть на какую-то сломанную восточную тахту рядом с девочками. Похоже, что из-за своей неподвижной позы двойняшки впали в оцепенение, их платья сверкают, и в свете дюжины канделябров их лица покрыты лихорадочным румянцем.

— Ya está…[25] — говорит Молина. — Отдохни.

Он обходит холст, опускает кисть в желобок кремового цвета, с наслаждением потягивается.

— Так вот он каков, тот мальчик, о котором мне рассказывали.

Джеймс и Молина внимательно смотрят друг на друга, художник кивает головой. Высокий, худой человек с густыми бровями и густыми каштановыми волосами, перевязанными черной ленточкой.

— Ты пришел, чтобы я написал твой портрет, друг мой?

— Вы должны сначала закончить наш! — кричат близнецы.

— Не бойтесь, — отвечает Молина, — вы уже почти увековечены.

Близнецы вскакивают с тахты, бросаются к картине и радостно хлопают в ладоши.

— А вы нарисуете нас потом? Нарисуете? Джеймс, ты никогда не догадаешься, что произошло! Мистер Каннинг пообещал, что представит нас ко двору! Ты только вообрази!

Молина смеется:

— Может быть, Джеймс тоже сможет туда пойти и танцевать с вами на балу. Сначала с одной, потом с другой. Пригласи их теперь же, Джеймс. Потом они будут иметь большой успех. Ну а сейчас вам следует снова сесть, дорогие мои, еще немного…

— Нам надоело! Мы хотим поговорить с Джеймсом.

— Джеймс посидит с нами и послушает вашу болтовню. А покамест сядьте как раньше, вот так… Руку, Анна, еще немного… прекрасно. Итак, я пишу.

Художник работает. Когда же близнецы стихают и вновь впадают в оцепенение, он говорит Джеймсу:

— Мера дара художника зависит от степени его внимания. Понимаешь? От того, как он смотрит на изображаемый предмет. Быть может, это также мера, которая определяет человека, как ты думаешь? Скажи, Джеймс, тебе нравится твой новый дом?

— Да, пожалуй.

— Так-так. Насколько я понимаю, ты обладаешь одной очень необычной… способностью. Не ведаешь чувств… ощущений. Честно признаюсь, не могу себе этого представить.

— А у вас какая способность? — спрашивает Джеймс.

— Вот эта. Только это жалкое владение красками. Посмотри, они уснули. Так часто случается. Кровь у них общая, и ее не хватает. Как тебе кажется, они красивые? Сейчас я тебе кое-что покажу. Когда они так засыпают, их нипочем не добудишься — хоть из пушки пали.

Молина подходит к девочкам и, наклонившись, берется за кайму на платье.

— Иди сюда, Джеймс.

Художник поднимает перепутанные оборки. Четыре полные ножки в красных чулках, подвязанные ленточкой выше колен; четыре ослепительно белых обнаженных бедра и две аккуратные бородки жестких медного цвета кудряшек. Девочки срослись боками. Молина берет руку Джеймса и прикладывает ее к тому месту, где сливается плоть, соединяются кости и кровь. В его глазах стоят слезы.