Через эту дверь он впервые вошел в дом вместе с зеленоглазым джентльменом, чья рука временами трепала мальчика по плечу, как будто желая ободрить. Он передал Джеймса на попечение слуги, и тот повел мальчика вдоль вьющихся серпантином перил, по широким, как дороги, коридорам, мимо череды дверей, ведущих так далеко, что и конца-края не видно. Послышались голоса, говорившие на каком-то неизвестном ему языке, раскованная, выразительная болтовня, и, взглянув вверх, он увидел на строительных лесах людей с темными волосами и тонкими чертами лица, держащих в руках длинные кисти. Они расписывали фриз над одним из огромных окон. Приостановив работу, они поглядели вниз на Джеймса и заулыбались, качая головами: «Ah, povero ragazzo!»[20]

Джеймса провели в комнату, где стояла кровать с балдахином и в камине тихо потрескивал огонь. Теперь слуга глядел на мальчика без выражения почтительности, точно актер, вдруг позабывший свою роль.

— Захочешь есть, вот тебе шнурок — дергай.

Тогда Джеймс спросил:

— А тот человек вернется? Тот, с которым я сюда приехал?

— Мистер Каннинг? — Слуга покачал головой. — Он сам за тобой пошлет, когда понадобится. Он человек занятой. Ты тут не один такой.

Дверь закрылась прежде, чем Джеймс догадался спросить: что это значит — «не один такой»?

Кроме слуг, к нему никто не приходит; да и слуги уже другие, не такие свойские и лукавые, как тот, кто провожал его в комнату в первый день; от них ничего не узнаешь. Они только прибирают в комнате и приносят подносы с едой. По сравнению с овощами, копченой грудинкой и дешевым хлебом, которыми его кормили Грейс и Гаммер, его нынешний рацион содержит много дичи и сладостей. От столь обильной пищи ему не сидится на месте. Непонятно, он гость или пленник. Его, конечно, никогда не запирают на ключ, а в коридоре не видно никого, похожего на охранника. Джеймс начинает исследовать дом. Когда все вокруг стихает, он выходит из комнаты со свечкой в руке, звук его шагов тонет в плюшевом ковре, и лишь желтовато-розовое пламя может его выдать.

В первый свой выход он не встречается ни с кем. Дом, словно нарочно, совсем пуст. Через час Джеймс понимает, что заблудился, заплутался в симметрично расположенных покоях, и находит свою комнату только под утро, когда свеча уже давно потухла. Он все еще думает, что не на том этаже и не в том коридоре, как вдруг видит знакомую дверь.

Следующей ночью он идет дальше. Впереди двое слуг со свечами, свет от которых красиво падает на их желтые ливреи, пересекают огромную залу. На мгновение они останавливаются поглядеть на язычок его пламени, потом исчезают. Что за тайную жизнь ведут эти люди, увертливые, как ужи? Джеймс пытается догнать их, но не знает, в какую сторону они направились, не видит даже отблеска их свечей.

Лишь на третью или четвертую ночь он встречает человека, с которым можно поговорить; луна сияет так ярко, что ее свет проникает даже в коридоры без окон и лежит под дверьми, словно листы свежей газеты. Джеймс бродит уже почти целый час, когда часы в сотне комнат начинают бить полночь и он слышит голос, тихий, но ворчливый. Он движется на этот голос и доходит до большой двери, приоткрытой как раз достаточно, чтобы его впустить. Джеймс входит и в лунном свете видит какого-то господина, его подернутую серебристым сиянием фигуру, стоящую на некоем возвышении, похожем на кафедру, у стеллажа с книгами. Человек поднимает руку, чтобы поставить на место том, но тут оборачивается и внимательно смотрит на мальчика.

— Ты кто таков? И что тебе здесь надобно? Это библиотека. Мальчишкам, по-моему, библиотека ни к чему. Может, ты кухню искал?

Кряхтя, он запихивает книгу на место и спускается вниз. Джеймсу казалось, что господин высок ростом, однако теперь видно, что он едва ли выше самого Джеймса.

— Ну, раз уж ты сюда явился, пойдем, я покажу тебе, что тут имеется. Меня зовут Коллинз, я библиотекарь мистера Каннинга. Сопровождал его в путешествии по Испании и Италии. Да, в Италии мы провели много лет. Он говорит по-итальянски совсем как местный житель. Целый час может декламировать Данте. Вот на этих полках — история. Геродот, Плиний, Тацит, Гомер. Здесь — философия. Аристотель, Бэкон, Ньютон, Эразм… Гоббс, Локк… А на этих полках, от коих ключ только у меня и у мистера Каннинга, кое-какие редкостные и… особенные тома. Тебе сколько лет, мальчик?

— Тринадцать.

— Тебя посещают амурные мысли?

— Амурные?

— Да. Когда охватывает жар. Вожделение. Ты любишь подглядывать в замочные скважины? Ты загораешься при виде вздымающейся женской груди?

Мгновение Джеймс пытается вспомнить, грудь каких женщин ему случалось видеть. Однажды он видел у Лизы две щенячьи головки, когда летней ночью она задрала свою сорочку. У актрис, представлявших на ферме Моди. У Грейс Бойлан, когда она давала их тискать Гаммеру. Джеймс вертит головой. Библиотекарь пожимает плечами:

— Значит, ты не будешь клянчить у меня этот ключ. Так, на чем же мы остановились? На философии? Далее следует поэзия, ее особенно любит мистер Каннинг.

Он останавливается. Поднимает руку. Прислушивается, глядя через плечо Джеймса в сторону двери.

— Ты их слышал? — спрашивает он.

Джеймс считает пальцы на руках у библиотекаря. Один, два, три, четыре, пять, шесть.

— Это близнецы, — говорит Коллинз, и на мгновение странная улыбка появляется у него на лице.

Джеймс оборачивается. Из-за двери выглядывают две головки. Его изучают четыре глаза, потом головки исчезают, и он слышит шуршание обутых в туфельки убегающих ног.

— За ними! — Библиотекарь толкает Джеймса между лопаток. — Торопись или не догонишь!

Джеймс пускается в погоню, время от времени останавливается, прислушивается и бежит дальше. Вот они мелькают на лестнице, потом в конце галереи, проскользнув через дверь в сумрак другого перехода. На полминуты он совсем теряет их след; потом раздается приглушенный грохот, крик: «Черт! Черт!» Он бежит на звук голосов, находит осколки фарфора, но девочек не видно, не слышно и шуршания их туфелек.

Они спрятались в комнате, которая, как он узнал потом, зовется залом Статуй. Луна висит за окном между двумя кипарисами, и статуи отбрасывают на мраморном полу длинные контрастные тени. Мужчины с вьющимися волосами, чьи мускулистые обнаженные тела пребывают в расслабленных позах, опираются на копья или устало указывают куда-то отсутствующими руками. Женщины и богини, чьи руки сложены на груди, а головы лишены носов, глядят внутрь себя пустым взглядом.

Девочки спят на скамье у окна. Джеймс подходит ближе, чтобы их рассмотреть. Они лежат рядом, свернувшись калачиком, у обеих высокий белый лоб, их головки прижаты друг к другу. Глаза под бескровными веками кажутся непомерно большими. Рты маленькие, а губки пухлые, как у младенцев.

Вдруг одна из девочек открывает глаза, словно ее сон был притворством, и улыбается.

— Я видела тебя во сне, — говорит она. — И теперь ты здесь.

— Откуда ты меня знаешь?

— Мистер Каннинг сказал, что ты должен сюда прийти. А потом я увидела тебя из окна. Мистер Каннинг говорит, ты похож на самого обычного мальчика, но что ты совсем, совсем не такой. Он бы не привез тебя, если б ты был как все.

— Я не видел мистера Каннинга со дня приезда.

— И не надейся видеться с ним часто. Разве что иногда. Он пошлет за тобой, когда ты ему понадобишься. Меня зовут Анн, а это моя сестра Анна. Когда мистер Каннинг нас нашел, мы работали в цирке. Нам там не нравилось. Ты ведь тоже работал в цирке?

Джеймс мотает головой:

— Я работал в балагане. Мы продавали лекарство.

— Хорошее лекарство?

— Ничего. Ничего хорошего.

— А вот мистер Каннинг дает нам хорошее лекарство. Он сам его делает.

— Чем вы больны?

— Да в общем-то ничем. Только иногда у нас болит голова и мы так устаем, что засыпаем, даже когда разговариваем.

— Ты всегда вместе с сестрой?