— Принесите воды, теплой воды, вина и свежее белье.

Джеймс снимает кафтан, открывает саквояж, выбирает нужный скальпель, быстро осматривает розовую кожу живота, затем, не раздумывая, делает вертикальный разрез от пупка до лобковых волос. Госпожа Поттер вопит и что есть силы бьет его маленьким белым кулачком в левое ухо. Он смеется, но на нее не глядит.

— Пожалуй, это хороший знак, — говорит он. — Теперь держите крепче. Мне нужно быть крайне осторожным. Только толкните скальпель, миссис Поттер, и умрете от потери крови.

Он разрезает мышцы брюшной стенки, раскрывает брюшную полость, потом делает поперечный разрез справа налево в нижней части матки. Позади него слышится грохот — господин Поттер не перенес этого зрелища: руки незнакомца, запущенные в растерзанный живот его жены. Ребенок, кажется, намерен сопротивляться, бороться со столь ужасным вторжением. Он бьет Джеймса своими ножками, хватает его за руки пальчиками, тонкими, как стебли ромашки, жмется к кровавому материнскому нутру. Наконец удается его извлечь, мокрого от околоплодных вод. Джеймс передает младенца своей помощнице, перевязывает и отрезает пуповину, вынимает плаценту и бросает ее на дощатый пол, где прятавшаяся под кроватью собака, высунувшись, осторожно берет ее зубами. Джеймс зашивает мать стежками, которые некогда так хвалила мисс Лакет. Удивительно, но госпожа Поттер еще жива.

Молодая женщина заворачивает ребенка в шаль.

— Что мне с ним делать? — спрашивает она. — Дать ему поссета?

— Делайте что хотите, — отвечает он, оглядывая комнату.

На полу стонет отец, мать лежит в беспамятстве на кровати, младенец пищит в неловких руках молодой помощницы. Джеймс вытирает скальпели.

— Скажите ему, чтобы заплатил не мешкая.

Женщина хочет что-то ответить, но доктора уж и след простыл.

Роберт Манроу словно медленно пробуждается от долгой спячки. Или же, как ему кажется, он похож на человека, ищущего самого себя в темном лесу. Он не спешит, ибо боится того, что ждет его впереди, боится, что ему не хватит духа.

Никогда он еще не испытывал такой нежности к жене. И конечно, не осуждает ее. В ней зародилась страсть, которую не сумело побороть слабое чувство долга. Сам он и виноват. Кто, как не он, свел их вместе? Сера и трут. Все можно понять и даже оправдать. И если бы он знал, что Джеймс Дайер любит его жену, что он испытывает к ней искреннее чувство, то они и в самом деле могли бы прийти к какому-нибудь соглашению. Но Дайер ее не любит; она для него как платье — то наденет, то снимет, когда захочет. А это чудовищно, куда хуже, чем предательство дружбы — хотя, сказать по чести, со стороны Дайера никакой дружбы и не было, — куда хуже, чем преследующие его картины их совокуплений, звуки, от которых он просыпается, ужасный шум, говорящий скорее не об удовольствии, а о глухом отчаянии ребенка.

Что ему следует предпринять? Убить Джеймса? Убить обоих? Он бы за такое повесил, но какой в этом смысл? Больше всего он боится, что не выдержит главного испытания своей жизни. Предаст самого себя. Агнессу. Всех прочих. Ему чудится шепот: «Возьми шпагу, Манроу!», но его руки и ноги словно налиты свинцом, а кровь уже не так резво течет по жилам. Как хорошо просто спать в своем любимом кресле в кабинете с опущенными шторами и одной-единственной свечой. Где-то далеко звенят колокольчики, слышны шаги. Спать все утро, спать завтра и послезавтра. Спать без конца.

Хлопает дверь. Поднявшись, он подходит к окну и видит их удаляющиеся спины. Что там сегодня? Очередной бал, благотворительный концерт, прогулка у реки? Он поднимается в свою комнату, бессмысленно стоит минуту-другую, потом придирчиво выбирает костюм, переодевается и вновь возвращается в кабинет. На часах половина девятого. Чаудер сидит на полу и глядит на него черными просящими глазами. «Хорошая собачка», — говорит Манроу, наливает себе последнюю рюмку и прислушивается снова и снова, пока они вовсе не лишаются смысла, к тем словам, которые звучат у него в голове, словам, которые ему предстоит сказать.

Джеймс и Агнесса отправились в театр на Орчард-стрит. От Оранж-Гроув идти совсем недалеко, и нет нужды брать новую коляску. В театре многолюдно и шумно. Мохнатый плюш, желтые грибочки света на зажженных люстрах. Пришедшие окликают знакомых, господа предлагают друг другу табаку, дамы с набеленными лицами взирают вокруг, поглаживая взятые напрокат бриллианты и легонько постукивая веерами. В воздухе витает ощущение ужасной скуки, словно ничто в мире не может выйти за рамки общепринятой нормы, светского поведения, предсказуемых поворотов интриги. Нет ни вызова, ни противостояния.

Джеймс с Агнессой усаживаются в ложу. Она кормит его цукатами и по ходу представления спрашивает, почему такой-то герой сделал то-то и то-то, не мистер ли Льюис сидит внизу и не находит ли он, что актриса в красном в высшей степени безобразна. Может, он съест еще одну черносливку?

Пьеса нисколько не интересует Джеймса. Он смутно воспринимает персонажей, резвящихся среди намалеванных деревьев, чьи-то голоса, смех и шиканье публики. Стычка, примирение. Песня. Шутка по поводу городского совета. Шутка по поводу Уилкса. Еще песня. Возлюбленные умирают, затем оживают. Кто-то кого-то узнал. С колосников, сидя на облаке, спускается человек и бросает в зрителей бумажные цветы. Все хлопают как сумасшедшие и стучат ногами так, что весь театр сотрясается. Как все бессмысленно. По-детски глупо. Что может здесь нравиться?

Они ужинают неподалеку жареной рыбой и вареной бараниной, приправленной соусом с каперсами, и идут назад сквозь влажную прохладу к Оранж-Гроув. Джеймс устал. Утром ему предстоит ампутировать у женщины ногу, потом сделать полдюжины прививок и наконец поехать в Маршфилд осмотреть фермера, чье ружье выстрелило владельцу прямо в лицо. Агнесса что-то щебечет о саде, шляпке, подруге, о происшествии на прошлой неделе, которое ее поразило или не поразило, а может, расстроило или рассмешило. В дом их впускает служанка Дина, которая смотрит на них как-то странно.

Открывается дверь в кабинет, и в проеме появляется Манроу. Он одет так, словно ожидает знатного посетителя. Он не похож на шута или рогоносца.

— На два слова, Джеймс.

— Уверен, что это можно отложить до утра.

— Нет, сударь, нельзя.

Джеймс уже ступил на первую ступеньку лестницы. Ему всегда было так просто не замечать Манроу. Но не теперь. Он поворачивается. Между ним и Манроу, сжав в кулаке свечу, стоит служанка.

Агнесса застывает в тени у входной двери.

— Роберт? — шепчет она.

— Доброй ночи, Агнесса, — произносит Манроу.

— Прошу вас, говорите короче, сударь.

Отступив, Манроу пропускает Джеймса в кабинет и притворяет дверь. Агнесса смотрит на дверь, потом на Дину. Та принимается плакать.

Давно не был Джеймс в кабинете. Уже несколько месяцев Манроу не разрешает слугам сюда заходить, боится, как бы они не нарушили хрупкий беспорядок его бумаг. Рядом с разнообразными стульями и креслами сложены стопки книг, а под стульями свет выхватывает забытые рюмки, пустые бутылки. На письменном столе лежат изрядно перепачканные чернилами листы бумаги. У подноса с песком — очки, в которых не хватает одной линзы.

— Я предложил бы вам сесть, Джеймс, но, боюсь, этот разговор лучше вести стоя.

— К делу, сударь.

Манроу глубоко вздыхает:

— К делу так к делу. Все дело в том, сэр, что вы оскорбили меня. Злоупотребили моим расположением. В моем же доме. Вот уже несколько лет. Я знаю, в этом виноваты не вы один. Часть вины лежит как на мне, так и на моей супруге. Вы сильный, мы же люди слабые, что весьма прискорбно. Я заслужил ваше презрение. Знаю, вы не терпите длинных речей. Вы человек действия. Замечательный человек в своем роде, да… и прекрасный хирург…

— К делу, сударь!

Манроу вспотел. На кафтане под мышками появились темные разводы, похожие на очертания континентов с географической карты.