Гаммер подходит к огню.

— Мне всегда было не по нутру это место, — бормочет он. — Люди говорят, его основал свинопас. Небось, так оно и есть.

— Я спрашиваю, нашел ли ты Манроу. Будь повежливее и отвечай.

Гаммер разворачивается. Прямой, холодный, убийственный взгляд.

— Слишком много ты себе позволяешь, — говорит он.

— Тут нет детей, чтобы бояться вас, мистер Гаммер.

— Повторяю, слишком много. Важности-то напустил! Забываете, мистер, что уж я-то отлично знаю, откуда вы такой взялись.

— А ты выпил больше, чем я думал. Лучше ложись в постель. Что это ты там бормочешь?

— Говорю тебе, щенок, — придет день… Господи, правду о тебе Грейс говорила.

— Когда вы так тявкаете, сударь, — говорит Джеймс, — то напоминаете мне старую собаку, давно потерявшую зубы, которая сидит среди вони и грязи и ждет, когда кто-нибудь из жалости вышибет ей мозги. Старики не должны угрожать. Ты видел Манроу?

— Я нашел его дом, — в голосе Гаммера больше нет злости. Он не отрываясь смотрит в огонь.

— Записку отнес?

— Да.

— Тогда навестим нашего старого друга завтра же утром.

Очаг потух. Гаммер храпит в постели. Джеймс усаживается у стола, развязывает кошелек и высыпает в ладонь монеты, затем складывает в два аккуратных столбика золото и серебро. Чуть меньше двадцати пяти фунтов. На такие деньги можно легко просуществовать два-три месяца кряду, ежели жить тихо, питаться в дешевых трактирах, не притрагиваться к картам и разводить огонь только по вечерам. Но Джеймс не намерен довольствоваться таким прозябанием. Именно так он жил в Лондоне — в студенческой каморке на Дюк-стрит, тратя три фунта шесть шиллингов в неделю (домохозяйка миссис Милк, вдова и дочь священника). Ходил в больницу Святого Георгия в надежде увидеть, как оперирует доктор Хантер, или — через новый мост в Вестминстере — в больницу Святого Фомы, где следовал по пятам за доктором Фодергиллом во время его обходов. Зимой сиживал в кофейне Батсона — там, у камина, всегда было тепло — и долго думал, прежде чем потратить каждый шиллинг. Теперь довольно.

Он ссыпает монеты в кошелек, кладет его в карман, снимает кафтан, жилет, туфли и ложится в постель. Гаммер храпит и, вздыхая, бормочет что-то невнятное. Джеймс задувает свечу. За окном снова стучит дождь.

— Милый мой мальчик! Дражайший Джеймс! Вот так встреча! Ты даже не можешь себе вообразить, сколько я передумал о тебе после нашей корабельной жизни. Нашей зеленой юности! Входи, входи же и познакомься с госпожой Манроу. Она уже сгорает от нетерпения, ей так хочется поскорее увидеть знаменитого Джеймса Дайера.

— Покамест едва ли знаменитого, сэр.

— Время об этом позаботится, Джеймс. Мы оба знаем. А с этим человеком я, похоже, знаком. Только вот имя позабыл.

— Мистер Марли Гаммер, сэр. К вашим услугам.

— Гаммер? Да-да, кажется, припоминаю. И вам добро пожаловать. Осторожно, тут собачка, мистер Гаммер. Их у миссис Манроу несколько. Поздоровайся с моими старыми друзьями, Чаудер.

Собачка бросается к ногам Гаммера, трется о чулок.

— Ласковая, чертовка… Ну вот, дорогая, они и пришли. Свистать всех наверх! Ха-ха, черт побери!

Манроу задевает за край деревянной скамьи с высокой спинкой, спотыкается, хватается за буфет, и с накренившегося буфета на пол низвергаются стаканы, рюмки и бутылки бристольского синего стекла, разлетаясь вдребезги. Все четверо смотрят на осколки, потом Джеймс переводит взгляд на миссис Манроу. У нее покраснели щеки. Она молода, лет двадцати с небольшим, лицо почти красивое. «Видите, — говорят ее глаза, — за кого меня выдали замуж? Видите, что мне приходится терпеть?» Она глядит на мужа.

— Боже мой, Роберт, с каждым днем ты все больше похож на быка. Он с утра сам не свой — все мечтал увидеть вас, мистер Дайер. Клянусь, я еще никогда не видела его таким счастливым.

— Я столь же счастлив вновь встретиться с вашим мужем, мадам. На корабле он был мне очень хорошим учителем. И я радуюсь при мысли, что мы опять сможем работать вместе.

Миссис Манроу кидает вопросительный взгляд на мужа:

— Ты берешь компаньона, Роберт?

Манроу глядит на жену, потом на Джеймса:

— Компаньона?

— Ну конечно, ведь я всегда говорила, что именно так следует поступить.

Джеймс кланяется со словами:

— Не сомневаюсь, что среди своих пациентов вы числите половину города, сударь.

— Половину города! Ха! Нет, мой мальчик, мы живем тихо, но живем. Не так ли, Агнесса?

— На столе у нас всегда есть мясо, это правда, хотя иногда мне кажется, что ты слишком неприхотлив.

— Ох уж эти мне жены, сударь! В наше время нужно быть герцогом, чтобы жениться. Им подавай тысячу фунтов годовых — на меньшее они не согласны. Холодное сегодня утро. Выпьем-ка по бокалу глинтвейна с печеньем, а засим мне следует отправиться к мистеру Ливису. Вчера ночью по дороге домой с пирушки у Симпсона он здорово грохнулся. Перелом бедра.

— Возьми с собой мистера Дайера, дорогой. С ним тебе будет веселее. Кажется, в таких случаях требуется сила? Не сомневаюсь, он сможет помочь тебе вправить бедро как надо.

— Сможет, сможет. Где ты поселился, Джеймс? Пошли Гаммера за сундуком. Нет-нет, и слышать не желаю никаких возражений. Миссис Манроу будет только рада обществу человека, более близкого ей по возрасту. Ну так куда же запропастился этот треклятый глинтвейн?

То, на что намекала Агнесса Манроу, Джеймс теперь видит собственными глазами: медленное угасание практики, которая после приезда в Бат Манроу, человека полного сил, только что женившегося и решительно настроенного переменить свой характер, выглядела столь многообещающе и которая в первый год вопреки ожиданиям имела успех. Когда Манроу трезв, он все еще бывает хорошим врачом, а временами заметны проблески даже чего-то большего, но те, кто нынче обращается к нему, делают это скорее из доброго расположения, симпатии, а вовсе не потому, что верят в его способности. Он вежлив, старомоден и, когда сидит у постели умирающей одинокой старухи, удерживая ее блуждающие по одеялу руки, прекрасно понимает, что она никогда не оплатит ему счета. Он отворяет кровь старым господам и их женам, а потом пьет с ними полдня, рассуждая о политике и беззлобно журя молодое поколение за сумасбродство, хотя теперь поворачивается к своему новому помощнику и, кивая, говорит: «Исключая присутствующих», и старики, прищурившись, излучают благоволение и полагают, что господину Манроу здорово повезло.

Весь март холодно, как бесснежной зимой, и Манроу пьет, не покидая дома. Если за ним являются посыльные, то их отправляют обратно спросить, не согласится ли больной, чтобы его пользовал мистер Дайер. Большинство соглашаются. После первого же посещения они уже хотят, чтобы их лечил Джеймс, а не старый добрый Манроу.

В бальных залах и гостиных хромые, хворые и скучающие, с дыханием, прокисшим от разных снадобий, обсуждают «новичка», годков-то не более двадцати, подумать только. Очень способный. Действительно, чрезвычайно способный. Не столь добродушный, как господин Манроу, конечно. Роберт Манроу — такого славного человека трудно и сыскать. Но…

Джеймс Дайер пользует госпожу Найджеллу Пратт, которая не получила облегчения от господина Криспа с Боуфор-сквер, неумело обошедшегося со вросшим ногтем на пальце ее ноги.

— Просто неприлично, — рассказывает она, — как скор он в работе. Мне кажется, он не пробыл в доме и пяти минут, как все было сделано. Господь свидетель, едва он вошел в дверь и передал шляпу прислуге, и вот он уже стоит в холле и получает от Чарльза гинею. По-моему, он вымолвил не больше пяти слов за все время визита.

Тобиас Боун, мировой судья графства Мидлсекс, — удаление огромной бородавки на кончике носа. Повествуя о своих впечатлениях в кофейне у Памп-Румз, он для убедительности стучит по столу, отчего сотрясаются чашки и блюдца:

— Джеймс Дайер — единственный настоящий хирург в Бате, не говоря, конечно, о самом мистере Манроу. Похож на одного парня, которого мне довелось судить по обвинению в отравлении обоих своих родителей.