Человек сорок зрителей смотрят, как Удивительный Джон гнет кочергу. Он раздет до пояса, плечи дрожат, глаза сощурены. Наконец он поднимает согнутую вверх дугу и передает ее жене, оказавшейся даже меньше ростом, чем полагал Джеймс, однажды ее уже видевший. Она пускает кочергу по рядам зрителей, которые вертят ее в руках, удовлетворенно кивают и что-то негромко говорят друг другу. Тут женщина пронзительным голосом вызывает на бой сильного парня, готового потягаться с «мавром». Молодые люди выпихивают кого-то вперед. Это Джек Хокинс. Он пытается увильнуть и спрятаться в толпе, но его выталкивают вновь. Выйдя шаркающей походкой в круг, парень неловко поднимает руки. Женщина снимает с него жилет и рубаху. Он почти одного роста с негром, но лет на двадцать моложе. Крепкого сложения, работает на земле своего отца с тех пор, как научился ходить. Толпа затихает. «Убей его, Джек!» — кричит стоящий в дверях толстяк. Удивительный Джон поворачивает голову. Секунду посмотрев на Джеймса, он делает жест, будто узнал его. Потом поворачивается к своему противнику.

Они хватают друг друга, елозя ногами по грязи. Мышцы на спине и руках блестят, расширяясь. Хокинс наседает, негр, пошатнувшись, падает на одно колено, хотя лицо его все так же невозмутимо, как раньше, словно он думает о чем-то другом, о чем-то значительном и спокойном. В толпе раздается «ура!». Кое-кто топчется на месте, изображая борьбу с невидимым противником. Джеймс чувствует, как к нему легонько прижалось плечо Дидо. Джек Хокинс, упершись что есть мочи негру в живот, теснит его назад, к стене балагана. Вдруг Удивительный Джон изворачивается и, добавив собственную силу к напору Хокинса, легким и выверенным ударом кидает его оземь, словно фермер всего лишь мальчик, не старше Сэма. Какое-то мгновение Хокинс лежит на спине, ловя ртом воздух, потом подымается, испачканный грязью, что пристала к его вспотевшей спине. Трясет головой, улыбается и забирает у женщины свои жилет и рубаху.

Женщина вновь вызывает желающих побороться: «Кто победит мавра?» Удивительный Джон спокойно стоит позади нее, поглаживая левое плечо. Вдруг он, качнувшись, пятится назад, с криком хватается за воздух и падает, так что земля трясется под ним. Все происходит до того быстро, что зрители, растерявшись, не знают, что предпринять, и только глядят на растянувшееся на земле, странно неподвижное, огромное тело. К негру медленно подходит женщина. Зовет по имени. Ответа нет. «Что с ним? — шепчет Дидо. — Что случилось?»

Больше всего Джеймсу хочется уйти, быстро выйти из балагана с Дидо или без нее. Он понимает, что если не уйдет тотчас же, в это самое мгновение, то потом будет уже слишком поздно; но мгновение проходит, а он не двигается. Женщина стоит на коленях у головы негра и зовет на помощь. Умоляет.

Джеймс делает шаг в полумрак балагана. Головы поворачиваются и смотрят на него. Он слышит свое имя, но смотрит только на негра и женщину — больше ни на кого. Увидев, что к ней кто-то идет, женщина перестает кричать. Присутствие Джеймса, кажется, подействовало на нее успокаивающе. Протягивая к нему руки, она лепечет какие-то слова, которых он не понимает, да и не слушает. Джеймс глядит на Удивительного Джона. После приступа прошло полминуты, не более, но кажется, будто тот давно уже мертв. Джеймс опускается на колени. Хочет сказать женщине: «Он умер», но не может; не может вынести мысль о ее горе. Он легко касается груди негра. Кожа холодная и влажная, но в области сердца чуть теплая. Ему знакомо это ощущение; оно длится недолго, несколько минут после того, как больной перестал дышать, после того, как остановилось сердце. Джеймс вспоминает вечер в Бате, когда вдруг так же внезапно, посреди танца, свалилась молодая женщина. Танцевали хорнпайп. Он был вместе с Агнессой Манроу. Склонившись над девушкой, он сразу понял, что отказало сердце. Тогда ему пришла в голову безумная мысль: попытаться вернуть ее к жизни, разрезав грудь. Идея явилась совершенно неожиданно и захватила его, однако под рукой не было саквояжа с инструментами, да и сама картина — как он разрезает молодую женщину посреди бальной залы — едва ли содействовала бы его репутации. Теперь у него нет репутации. Он рассматривает свои руки. Чувствует в них твердость, достаточно твердости. Из кармана он вынимает складной нож. На днях Джордж Пейс выправил его на оселке, когда затачивал косу. Лезвие хорошо отточено. «Им, доктор, можно рыбу от костей очищать», — сказал ему Пейс.

Глядя на женщину, Джеймс выдавливает из себя улыбку, больше, впрочем, похожую на гримасу. Она видит в его руке нож. «Доверьтесь мне», — обращается он к ней, да и к самому себе. Женщина кивает. Наверное, она поняла. И отвернулась. В кармане у Джеймса лежат часы Гримальди, но на этот раз никто не будет засекать время. Он надавливает концом ножа на грудину, затем немного высвобождает деревянную ручку. Он знает, какое это трудное дело — разрезать человеческую плоть, как сопротивляется она всеми своими узлами и жилами, однако нож должно держать не так, как ребенок держит перо, но как художник, что с легкостью водит по холсту своею кистью.

Он делает разрез, не замечая оханья, вызванного ужасом и удивлением собравшихся вокруг него посетителей балагана, не замечая жары и боли в ноге, усилившейся от вынужденного пребывания на коленях. Он раскрывает грудь, разрезает реберный хрящ, определяет местоположение сердца внутри волокнистой сумки перикарда, наполовину скрытого за мешком левого легкого; тянется к сердцу, хватает и сжимает его. На одну минуту Джеймс вновь обретает былую четкость восприятия. Вот цель, к которой стремилась выпущенная стрела его жизни. В этой операции сосредоточился весь его опыт. И сейчас он пожинает истинный, но неожиданный урожай.

Его рука повторяет движения бьющегося сердца, и, следуя этому ритму, в глазах негра начинает просыпаться жизнь. Покойник оживает, втягивает со свистом воздух, брызгает слюной, словно его, лежавшего под водой, вдруг резко извлекли наружу. Потом он говорит что-то голосом, возвращенным из пределов тишины и смерти. Вздохнув, негр произносит тихо и ясно полдюжины слов, которые кажутся Джеймсу придуманными, точно отраженными в зеркале и принадлежащими языку мертвецов. Фраза, контрабандой принесенная в этот мир. Женщина глядит на Джеймса. Там, где по ее лицу текли ручейки слез, пролегли грязные полосы.

— Это его родной язык, — говорит она. — Африканский.

Проходит время, и у него образуется большой серый шрам, проходящий через всю грудь. Он сменил свое имя и больше в балагане не выступает. Просто живет. А вот хирург, чье имя негр не помнит, но чье лицо плывет перед ним во сне все оставшиеся годы его жизни, словно луна по воде, тот, который был другом пастора и его сестры и который, правду говорят или нет, побывал в далекой России, встречался с императрицей и пережил многие приключения, — такой аккуратный, печальный, хромой и умный человек, — вот он-то не дожил до конца лета и умер августовским утром на летнем поле совсем недалеко от деревни с блокнотом на коленях. Свалился навзничь со скамеечки, пригвожденный смертью к земле, успев лишь удивленно вскрикнуть, а рядом был только мальчик, мальчик и собака. И некому было забраться к нему внутрь и оживить.

Почти час, пока мальчик бежит за помощью, лежит Джеймс один — темная, крестообразная фигура; по лицу его скользит тень облаков, вокруг качаются колосья, их целые полчища, бесстрастные и золотые. На кухне в пасторском доме Мэри, срезая кожицу с яблок для пирога, вдруг останавливается и кладет нож и яблоко на доску. Оторвав взгляд от теста, миссис Коул с удивлением замечает, что ее товарка улыбается.

До моста гроб везут на повозке, потом мужчины несут его на руках. Джордж Пейс, мистер Астик — по его личной настоятельной просьбе, — Уин Талл, Киллик и Урбан Дэвис, все в своем лучшем платье, с черным шелковым крепом на шляпах и в черных замшевых перчатках по два шиллинга шесть пенсов за пару, приобретенных благодаря щедрости пастора. Сам пастор идет впереди гроба с сестрой и леди Хэллам. За ними Мэри и Сэм, миссис Коул и Табита, доктор Торн, миссис Кларк и человек десять мелких фермеров и торговцев, знавших покойного достаточно хорошо, чтобы проводить его в последний путь.