Внизу Урбан Дэвис вновь принялся за молотьбу, слышатся его размеренные удары под бормочущие звуки церковного гимна. Что это он поет? «Приди, о ты, паломник неизвестный». Джеймс собирает вещи, спускается по приставной лесенке и прикладывает перчатку к лицу, чтобы не вдыхать пыль.

Пастор, его сестра, мистер Астик и Джеймс обедают за столом в гостиной, куда сегодня вечером приглашены фермеры-джентльмены. Остальных, попроще, согласно обычаю, будут угощать на кухне. Большую столовую, не использовавшуюся с Михайлова дня,[8] зимой приходится протапливать двое суток, чтобы она как следует прогрелась, к тому же она чрезмерно велика для одной компании и чересчур изысканна для другой.

— Еще кусочек этого славного жирного барашка, мистер Астик? — Его преподобие в восторге от утренней охоты, принесшей в качестве трофеев двух крупных зайцев. Джеймс видел в кухне их истерзанные тушки.

— Нелл — это та серебристая сука, доктор, — ни дать ни взять настоящий леопард. Прямо бешеная. Еле-еле домой дотащилась — трясется вся и язык на плече.

— Позвольте наполнить ваш бокал, доктор, — говорит сидящая рядом с Джеймсом Дидо.

— Смотри, Дидо, не напои доктора, — предупреждает пастор, которому слегка ударил в голову предобеденный пунш. — Ему сегодня предстоит нас резать.

— Я думаю, доктор, — вступает в разговор мистер Астик, — врачи, как и пациенты, сами не прочь выпить перед операцией. Ибо мужество требуется и тем и другим.

— Мне подобные случаи известны, — говорит Джеймс, ковыряя мясо в тарелке.

— Но доктор Дайер таким никогда не был, — замечает его преподобие.

— Я хотел сказать, — продолжает мистер Астик, — что храбрость нужна не только тому, кого оперируют, но и тому, кто оперирует. Разве не так?

— Я был свидетелем, — отвечает Джеймс, — как одного очень почитаемого хирурга в известной больнице стошнило перед входом в операционную. Я видел, как врач с годовым доходом в тысячу фунтов сбежал посреди операции.

— Прошу вас, джентльмены, — говорит Дидо, постукивая вилкой по столу, — нас еще ждет пудинг.

— Совершенно справедливо, дорогая, — подхватывает пастор, — я мечтаю о пудинге миссис Коул с самого завтрака. Ха-ха-ха!

— Ты зубами выроешь себе могилу, братец.

— Раз уж ты ничего не ешь, сестрица, мне приходится есть за двоих. Когда вы сможете заняться нами, доктор?

— Когда вам будет удобно.

— В таком случае я сначала обчищу вас в «мушку», а уж потом вы отыграетесь на мне по-своему.

Над шуткой пастора смеется даже Дидо. Странным нервическим смехом.

Джеймс сидит в гостиной и читает, когда за ним присылают Табиту. Он уже четыре или пять раз прочел один и тот же пассаж из «Родерика Рэндома» — о том, как Родерик обхаживает престарелую мисс Спаркл, — но не воспринимает ни комичности, ни жестокости этой сцены. Даже теперь, когда все уже решено, он пытается придумать какую-нибудь отговорку, прислушиваясь к стуку тяжелых шагов пастора у себя над головой. На ломберном столике у камина рядом с картами его последней проигранной партии лежит аккуратный черепаховый футляр с ланцетами. Это футляр пастора, а раньше он принадлежал его отцу. Что сталось с футляром Джеймса — неизвестно. Должно быть, нашел себе место в чужом кармане.

В гостиную входит Табита:

— Мисс Лестрейд просит вас к ней подняться.

— Мисс Лестрейд?

— В еёную комнату, сэр, — и Табита неопределенным жестом показывает наверх.

— Что это у тебя там? — спрашивает он.

Табита подходит и передает ему фаянсовую миску:

— Пастор велел передать.

— Спасибо, Табита.

Взяв миску и черепаховый футляр, Джеймс поднимается по лестнице. Потом поворачивает налево, останавливается и легонько стучит в первую дверь с правой стороны.

За столом у окна сидит Дидо Лестрейд. После обеда она переоделась, и теперь на ней шлафрок бледно-лимонного цвета и белая, подбитая ватой нижняя юбка. Лицо ее озарено дневным светом, какой предпочитают художники. Кажется, мы с ней почти одногодки, думает Джеймс. У нее милые глаза, очень добрые, но как безбожно она выщипала себе брови!

Джеймс никогда не переступал порог ее комнаты. И он понимает, что его специально пригласили посмотреть и выразить восхищение. Оглядевшись, он замечает лондонский фарфор, веера из павлиньих перьев, ширму с вышивкой petit-point,[9] лакированный комод, над кроватью балдахин из индийского хлопка, украшенный изображением древа жизни. Бесконечные оборки и всяческие безделушки. И все это в комнате, которая даже старше местной церкви и расположена в доме, более пригодном для массивной и грубой мебели, для предметов, от которых веет временем и могилой, то есть для всего того, что стоит в остальных комнатах. Таков протест Дидо, ее осторожный мятеж. В самом сердце северного Девона — будуар Бата. В этом есть что-то трогательное, и Джеймсу хочется как-нибудь невзначай утешить ее. Он чувствует, что есть какие-то особые слова, подходящие для ситуации такого рода, которые бы с точностью передали его чувства, но ему их никак не найти. И голосом более грубым, чем хотелось бы, он спрашивает:

— Вы приготовили материю, чтобы наложить повязку?

Она приготовила. На столе лежит шелковый шарф яркой расцветки. У Дидо короткий рукав, но Джеймс заворачивает его еще выше, чтобы перевязать руку. Он физически ощущает такую близость к Дидо, какой раньше никогда не испытывал. Чувствует ее запах, фактуру кожи. Его трогают белизна и голубые прожилки на сгибе локтя.

— Не слишком ли туго? — спрашивает он.

Дидо, отвернувшись, качает головой. Из жилетного кармана Джеймс вынимает футляр, открывает крышку, выбирает одно из маленьких лезвий, достает его, роняет, шарит по турецкому ковру, находит, откашливается, берет Дидо за руку — такую холодную в его руке, — находит вену, прокалывает ее, подставляет миску и смотрит, как льется кровь. Собрав на глаз граммов сто пятьдесят, Джеймс зажимает большим пальцем ранку, развязывает шарф, вздыхает. Хлопковый шарик используется как тампон. Дидо сгибает руку и держит ее на груди, как цветы или больную зверушку.

— Но доктор Торн выпускает в два раза больше, — говорит она, глядя в миску.

— Кровь гораздо полезнее, если она внутри.

— Мой батюшка считал кровопускание благом для практичных женщин.

— А ваша матушка была практичной?

— Это подразумевалось. Как и в случае со мной.

— Я никогда не считал вас практичной, — говорит Джеймс почти совершенно искренне.

— Я знаю.

— Как вы себя чувствуете?

— Очень хорошо, спасибо.

— Если понадоблюсь, я буду у вашего брата.

Пастор смотрит в окно — перед ним сад, поднимающиеся вверх поля, лес. Он приветствует Джеймса, не поворачивая головы. Неожиданно после утренней охоты и веселья на него напала тоска. Там, с собаками, на какой-то час он почувствовал, что вернулся в свои юные годы, что его тело, сильное и крепкое, отрадно повинуется ему во всем, и даже охваченный охотничьим азартом, его разум сохраняет приятную холодность, ясность, каковую он тщетно стремился обрести в иных обстоятельствах… Да… следует благодарить Создателя за этот единственный час.

Однажды в порыве откровенности пастор признался Джеймсу, что сочиняет стихи, но даже весь портвейн в подлунном мире не сподобил бы его на признание, что это за стихи и уж тем более кому они адресованы. Слегка тронутый меланхолическим видом его преподобия, Джеймс решился спросить, не сочинительством ли он занят, на что получает торопливый и смущенный ответ:

— Нет-нет, что вы. Совсем нет. Я теряю свою музу, как теряю волосы, зубы, здоровье. Нет, я размышлял… не засеять ли то небольшое поле пшеницей и репой. Что вы об этом думаете? По-моему, вы как-то раз говорили, что выросли в деревне. Конечно, вы так говорили.