– Ты любил ее?

Он посмотрел мне в глаза:

– Это был флирт… но со временем он перерос в нечто более серьезное, чего никто из нас не ожидал.

– И ты порвал с ней… чтобы остаться с мамой?

Он снова кивнул.

– А как же ее маленькие приключения? – спросила я.

– Все это ерунда.

– Тебя это не задевало?

– Трудно морализировать на эту тему, когда у тебя самого… – Он запнулся. – Я действительно виноват, Ханна.

– Ты это уже говорил.

– Я не сержусь на тебя за то, что ты разозлилась, – сказал он.

– Я вовсе не злюсь на тебя. Да, мне все это неприятно, но… кажется, я понимаю тебя. Мама чертовски невыносима.

Отец был искренне удивлен. Впервые я чертыхнулась в его присутствии.

– Я тоже не подарок, – сказал он.

– Я так не считаю.

– Мне повезло с тобой.

– Да уж, это точно.

Мы обменялись улыбками, и он поднялся:

– Пожалуй, мне пора.

– Кофе готов.

– Мне еще нужно разобрать кучу бумаг к понедельнику. Перекусим вместе на неделе, как всегда?

– Как всегда.

– И я передам матери то, что ты сказала, хотя…

– Что?

– Знаешь, если честно, я думаю, от этого станет только хуже.

– Пусть будет, как будет, – сказала я.

Он надел пальто.

– И последнее, – сказала я. – Как ты думаешь, что мне следует рассказать Дэну?

– Все, что ты сочтешь нужным, – ответил он.

Так что, когда следующим вечером Дэн вернулся, я представила ему отредактированную версию Дня благодарения у родителей. Мне было не по себе оттого, что я приоткрываю лишь часть правды и вычеркиваю все, что связано с адюльтером. Но если ты выбираешь полуправду, разве можно избежать обвинений во лжи… пусть даже ты скрыл шокирующие подробности? Поэтому я решила просто смягчить удар, объяснив, что мимолетной репликой о художественном агенте матери спровоцировала ссору, в которой мама обозвала меня Мисс Безупречность… и недоделанной домохозяйкой.

– Она винит во всем меня?

– Нет, думаю, только я у нее виновата.

– Ты не должна приукрашивать ситуацию ради меня. Я знаю, что она не одобряет твой выбор… меня то есть.

– Моя мама никого не одобряет.

– Она считает меня деревенщиной.

– Она никогда такого не говорила.

– Ты просто щадишь мои чувства… что совершенно необязательно. Твоя мама прозрачна, как «саран-рап»[12].

– Мне плевать, что она там думает. И если она больше не хочет со мной общаться, меня это вполне устраивает.

– Она будет с тобой общаться.

– Почему ты так думаешь?

– Ты – ее единственный ребенок. В ней взыграет разум.

Но прошла неделя, а от матери не было ни слуху ни духу. Во время ланча в среду отец ни словом не обмолвился о ней, а я тоже не стала спрашивать. Когда прошла вторая неделя, я упомянула о ее молчании, когда сидела с отцом в закусочной, где мы обычно встречались по средам.

– В прошлый раз ты ничего не сказал мне, передал ли ты маме мой ответ на ее ультиматум.

– Просто ты не спрашивала.

– Ну так что, передал?

– Конечно.

– И какова реакция?

– Тихая ярость.

– Что-нибудь еще?

– Да. Она сказала: «Если она так хочет, я не возражаю».

– И как долго, по-твоему, это будет продолжаться?

– Думаю, это зависит от того, захочешь ли ты снова разговаривать с ней.

– Папа, если я извинюсь, это будет означать, что она может и дальше унижать меня.

– Тогда не извиняйся. Только ты пойми: она закусит удила и будет бойкотировать тебя еще очень долго.

– Тебе часто приходилось испытывать это на себе?

Он грустно улыбнулся:

– А ты как думаешь?

И в этот момент я увидела своего отца другим: не энергичного, уверенного в себе профессора и не высокоуважаемого, харизматичного общественного деятеля. Передо мной сидел грустный немолодой мужчина, зажатый в тисках очень сложного брака. И мне вдруг стало ясно то, в чем я никогда не осмеливалась признаться самой себе: моя мать была чудовищем. Интеллектуальным, талантливым, остроумным… но все-таки чудовищем.

И с осознанием этого пришла еще одна мысль… а может, это был страх: что, если она больше никогда не заговорит со мной?

– Мне действительно пора, – сказал отец. – Нужно успеть просмотреть еще сорок эссе. Кстати, я не смогу встретиться с тобой за ланчем в среду. Уезжаю в Бостон на несколько дней.

Я заглянула ему в глаза:

– Бизнес?

Он выдержал мой взгляд и улыбнулся:

– Нет. Удовольствие.

Как только за ним закрылась дверь, до меня вдруг дошло: отец доверяет мне. Он ведь еще ни разу не обмолвился о том, что продолжает встречаться с Молли Стивенсон, хотя за последнее время уже три раза мотался в Бостон. Он никогда не говорил, по каким делам туда ездит, а я и не спрашивала. Ни разу – надо отдать ему должное – он не отменил ни один из наших традиционных ланчей, выкраивая для них время в своем плотном расписании лекций и командировок. Однажды я сказала ему, что совсем не обязательно встречаться со мной каждую среду, так он страшно возмутился:

– Не видеться с тобой? Да для меня наши встречи – это как глоток воздуха.

Но что меня больше всего интриговало и восхищало, так это то, что после фиаско Дня благодарения наши разговоры с отцом перестали крутиться вокруг мамы и домашней вражды. Теперь отец, казалось, хотел говорить о чем угодно, только не об этом.

– Ты еще не думала о стажировке за границей? Смотри, осталось не так много времени.

– Конечно, я думала…

– Каждый должен пожить хотя бы немного в Париже.

В Вермонтском университете действительно была программа обучения во Франции, и мы с Марджи уже наводили справки, но…

– Сейчас меня не это беспокоит.

Отец поджал губы и кивнул. Вот и всплыло то самое, больное и мрачное, чего мы оба старательно избегали в разговоре.

– От нее по-прежнему ничего не слышно, пап… а до Рождества всего две недели.

Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Я еще раз поговорю с ней.

Когда прошла очередная неделя, а от отца не было известий, Дэн посоветовал мне самой позвонить матери и посмотреть, возможно ли примирение (без принесения извинений).

– По крайней мере, ты сможешь утешить себя мыслью, что попыталась помириться, – сказал Дэн.

Конечно, он был прав, и хотя идея телефонного звонка вселяла в меня ужас, я все-таки набралась храбрости и наутро позвонила ей.

– Алло?

Меня поразил ее голос – громкий, твердый. Мой собственный голос был тихим и дрожащим.

– Мама, это Ханна.

– Да?

И больше ничего. Только пустой, равнодушный, односложный ответ, пропитанный презрением. Телефонная трубка задрожала в моих руках. Я заставила себя говорить:

– Я просто хотела узнать, можем ли мы побеседовать?

– Нет, – бросила она, и на линии воцарилось молчание.

Спустя полчаса я уже была в комнате Марджи с воспаленными от слез глазами, потому что ревела всю дорогу от дома до кампуса.

– Пошла она к черту, – сказала Марджи.

– Тебе легко говорить.

– Ты права – мне легко говорить. Но я повторю это снова: пошла она к черту. Она не имеет никакого права так относиться к тебе.

– Почему у нас такие чокнутые родители? – спросила я.

– Думаю, это как-то связано с несбывшимися ожиданиями, – ответила Марджи. – К тому же ты учти, что в Америке мы все просто обречены иметь идеальные семьи. Все эти примеры для подражания вроде Оззи и Харриет[13], будь они неладны хотя, скажу тебе, история Лиззи Борден[14] куда ближе к правде. Знаешь, я никогда не стану рожать детей…

– Ты не можешь этого знать.

– Еще как могу. Точно так же, как могу прямо заявить о то что ненавижу свою мать.

– Не говори так.

– Почему нет? Это же правда. А ненавижу я ее потому, что за все эти годы она сумела доказать мне, что ненавидит меня. Разве ты не испытываешь такого же чувства к своей матери за то, что она отчебучила?