– Черт возьми, ты такая ранимая, Ханна, что воспринимаешь мои редкие замечания как личную обиду…

– Да потому что ты постоянно нападаешь на меня…

– Нет, я просто пытаюсь вытащить тебя из этой рутины…

– Дороти… – взмолился отец.

– Рутины?! – крикнула я. – Ты хочешь сказать, что я погрязла в рутине?

– Что ж, хочешь правду, так слушай: я никак не могу понять, почему ты, двадцатилетняя девчонка, превратилась в какую-то домашнюю клушу.

– Я не домашняя клуша.

– Ты даже выругаться не можешь. Почему бы тебе не ввернуть что-нибудь нецензурное, как это сделал бы…

– Кто? Какой-нибудь сдвинутый по фазе художник из Гринвич-Виллидж?..

– Вот так, уже теплее… покажи свой дурной нрав.

– В этом нет ничего дурного. А вот называть меня домашней клушей…

– …это всего лишь объективный взгляд со стороны. Но, послушай, если ты хочешь запереть себя в маленьком уютном гнездышке с доктором своей мечты…

– По крайней мере, я ему не изменяю, как…

Я вовремя остановилась. Отец закрыл лицо руками. Мать буравила меня суровым взглядом.

– Как кто? – Голос ее вдруг стал тихим, но в нем звучала угроза.

– Оставь это, Дороти, – сказал отец.

– Почему? Потому что ты ей все рассказал?

– Отец ничего мне не говорил, – сказала я. – Голоса доносятся… особенно твой голос.

– Что ж, продолжай, сплетница, – взвилась мать. – Спрашивай. Или ты хочешь, чтобы я сразу ответила на все твои вопросы и рассказала, скольких женщин перетрахал твой отец за все эти годы или сколько любовников было у меня…

– Довольно! – закричал отец.

Я встала из-за стола и бросилась к двери.

– Все правильно, беги от этой грязи, – крикнула мне вслед мама.

– Тебе недостаточно того, что ты уже наговорила? – одернул ее отец.

Я хлопнула за собой дверью и выбежала на улицу вся в слезах. Я продолжала бежать. Было холодно, а я оставила свое пальто у родителей, но не могло быть и речи о том, чтобы вернуться за ним. Я больше не хотела иметь ничего общего с этой женщиной.

Когда через пятнадцать минут я добралась до дому, меня трясло от холода и ярости. Но теперь к ярости примешивалась невыносимая грусть. Мы с мамой часто ссорились – но с таким остервенением ни разу. И жестокость – хотя и присутствовавшая в ней всегда, но умело скрываемая – не изливалась потоком брани. Она хотела ударить меня побольнее, и ей это удалось.

Нужно было позвонить Дэну в Гленз Фоллз, но я не хотела портить ему День благодарения слезами по телефону. Я еще слабо надеялась на звонок от отца. Но так и не дождалась. Так что часов в одиннадцать вечера я позвонила Марджи в Манхэттен.

Ответила ее мать, сначала полусонная, потом явно раздраженная.

– Марджи гуляет с друзьями, – резко произнесла она.

– Вы не могли бы передать ей, что звонила Ханна?

– А вы не могли бы не звонить в столь неподходящее время?

И она повесила трубку.

После этого я забралась в постель, решив, что на сегодня с меня довольно.

Марджи так и не перезвонила мне – наверное, ее мама не передала мое сообщение. Но на следующее утро я все-таки позвонила Дэну.

– Голос у тебя нерадостный, – сказал он.

– Довольно омерзительный вечер с родителями.

– Насколько омерзительный?

– Расскажу при встрече.

– Что, все настолько плохо?

– Просто приезжай домой, Дэн.

Он не стал выпытывать у меня подробности (это было не в его стиле). Но я и не хотела утомительного пересказа событий, потому что все пыталась сообразить, как объяснить ему эту ссору, не сказав при этом, что все лето скрывала от него проблемы в нашей семье и что именно он – главный раздражитель для моей матери. Однако на выручку мне пришел отец, который подсказал, как представить Дэну серьезные разногласия между мной и матерью.

Он появился в то утро, минут через десять после моего телефонного разговора с Дэном. Выглядел он усталым – глаза воспаленные, движения нервные и напряженные. В руке он держал мое пальто.

– Ты забыла, – сказал папа, с порога вручая мне пальто. – Должно быть, тебе было холодно возвращаться домой.

– Я не заметила.

– Я действительно очень виноват перед тобой, Ханна.

– Почему? Ты не сказал ничего плохого.

Он посмотрел мне в глаза:

– Ты знаешь, что я имею в виду.

Пауза.

– Может, зайдешь на чашку кофе? – предложила я.

Он кивнул.

Мы поднялись в квартиру и расположились на кухне. Пока варился кофе, отец оглядывался по сторонам.

– Квартира действительно замечательная. Это все твоя заслуга.

Я улыбнулась про себя. Мой отец – тайный англофил, наверное, он был единственным человеком в Вермонте, кто называл апартаменты «квартирой».

– Я рада, что ты одобряешь. Маме не понравилось.

– Да нет же, все понравилось. Она говорила мне, что просто в восторге. Но, разумеется, тебе она ничего подобного не скажет – потому что в этом она вся, какая уж есть, и мы говорили об этом прежде, да ты и сама знаешь, что ничего не изменится, так что…

– Спасибо, что пытался защитить меня вчера.

– Твоя мать явно перегнула палку. И в этом только моя вина.

– Нет, я сама спровоцировала ссору. Если бы я держала язык за зубами…

– Тебе не в чем себя винить. Просто Дороти все неправильно истолковала и решила, что ты рада ее конфликту с Милтоном Брауди.

– Ты же знаешь, что это бред. Я просто задала ей вопрос…

– Ты права. Совершенно права. Но твоя мать – очень гордая женщина, и теперь она убедила себя в том, что ты ее оскорбила и намеренно повела себя жестоко. И я знаю – поверь мне, я знаю, – что ее вчерашняя выходка возмутительна. Но хотя я и пытался объяснить ей это, она не слышит меня.

Я напряглась:

– Что ты имеешь в виду?

Он забарабанил пальцами по столу, и было видно, что ему не хочется говорить.

– Продолжай, папа…

– Я сказал ей, что не хочу быть передаточным звеном… что если она собирается исполнить свою угрозу, то должна сама сказать тебе об этом…

– Что за угроза?

– …но она твердо стояла на своем… мол, если я не передам ее слова, она просто ничего не станет объяснять…

– Объяснять что?

Он закрыл лицо ладонью:

– Что она отказывается разговаривать с тобой, пока ты не извинишься.

Я в ужасе уставилась на него:

– Она, наверное, шутит.

– Думаю, что как раз сейчас она серьезна, как никогда. Впрочем, это она сказала утром. Всю ночь она почти не сомкнула глаз, и мне хочется верить, что ее угрозы – это всего лишь чрезмерная реакция на семейную ссору, которая зашла слишком далеко. Так что давай подождем денек-другой…

– Папа, я извиняться не собираюсь. Так ей и передай: не может быть и речи о том, чтобы я просила у нее прощения.

– Я больше не хочу быть курьером.

– Но ты же согласился сделать это для нее… так что теперь сделай для меня. Хотя бы эту малость ты мне должен.

Отец отвернулся. Мне тут же стало стыдно.

– Извини, – сказала я. – Я не то имела в виду.

– Я правильно тебя понял, и я этого заслуживаю.

– Ты уйдешь от нее?

Он пожал плечами.

– Как ее зовут? – спросила я.

– Кого?

– Ту женщину, с которой я тебя видела в Бостоне…

Теперь уже отец был в шоке.

– Ты видела меня с…

– С женщиной лет тридцати, с длинными темными волосами, очень изящной, очень симпатичной, она говорила с тобой после митинга, стояла очень близко, а потом взяла тебя за руку. Я как раз заходила в зал, где должна была состояться пресс-конференция. Ты не видел меня. Так что я оказалась невольным свидетелем этой сцены.

– О, черт… – полушепотом выругался он.

– Так как ее зовут?

– Молли… Молли Стивенсон. Она член литературного общества Гарварда. Регулярно пишет для «Нейшн».

– Ну, я и не думала, что ты станешь изменять маме с парикмахершей. У вас с ней серьезно?

– Было… какое-то время.

– А сейчас?

– Я положил конец этим отношениям. Хотя и с неохотой.